У входа в Храм истории науки
С Виктором Яковлевичем Френкелем я познакомился весной 1977 года у входа в Храм истории науки. Впрочем, тогда даже в шутку я не употребил бы такое выражение. Из университетского курса истории физики у меня осталось унылое ощущение от пыльных неуклюжих приборов, которые почему-то достают из подвала и разглядывают с усердием, достойным лучшего применения. Да, с помощью этих штук когда-то добыли несколько крупиц научного знания, ну и что?! Добыли, и ладно. Проехали. Нас ждут новые загадки природы! Волнуют и манят.
Итак, в моем тогдашнем представлении невзрачная дверь с табличкой «история физики» вела в подвал Храма науки, и я у этой двери оказался только потому, что все другие — парадные — двери в этот храм для меня закрылись.
Хорошо еще, что в науке меня тогда интересовала проблема с загадочной историей — проблема размерности пространства. Простейшее количественное свойство наблюдаемого физического мира — его три измерения. Этот простой физический факт имел весьма математический вкус и странную родословную. Ведь свойство трехмерности было известно еще древним грекам, уверенным, что свойства пространства на сколь угодно малых расстояниях такие же, как и на уровне обыденной жизни. Думать так в век квантовой физики уже было невозможно. Ну, а как можно?
Из ученых книг я узнал, что физический вопрос о числе измерений впервые грамотно задал в 1917 году — через два тысячелетия после древних греков — Пауль Эренфест. Соответствующий том «Трудов Амстердамской академии наук» вполне подтвердил это, но не дал никакого намека, почему вдруг именно тогда и именно этот физик задал сам вопрос. Это я и решил выяснить, когда понадобилось придумать себе первую тему историко-научного исследования. Вполне могло быть, конечно, что никакого исследования и не понадобится, что биографы Эренфеста уже все знали про его работу о размерности пространства.
Библиотечный каталог сразу же показал, что главный и по существу единственный биограф Эренфеста в России — В.Я. Френкель. Я стал внимательно читать его книгу и ничего не нашел о занимавшей меня работе. Но причин жалеть о потерянном времени не было — книга познакомила с человеком, имя которого до того было лишь частью физических названий. Личность физика оказалась на редкость симпатичной — яркий творческий запал, несговорчивая совесть, чистая и ранимая душа. И кроме всего, в этой душе австрийско-еврейского происхождения ощущался изрядный российский элемент: Эренфест женился на русской Татьяне, пять лет прожил в России и успел за это время получить русское имя-отчество — Павел Сигизмундович.
Закрывая книгу, я думал уже не просто о происхождении любопытной работы, но и об ее симпатичном авторе, с которым только что лично познакомился. Знакомством этим я, конечно, был обязан автору книги — Виктору Яковлевичу Френкелю. Когда чувство благодарности улеглось, я решился написать ему письмо — может быть, он все же что-то знает о статье Эренфеста 1917 года.
Письмо было неприлично длинным для первого обращения зеленого начинающего к маститому историку. Но очень уж хотелось задать все придуманные вопросы и даже предложить скороспелые ответы на некоторые из них.
Ответ пришел на удивление скоро. «Третьего дня получил Ваше письмо, откладывал ответ на него, полагая, что скоро поправлюсь и, побывав в Институте, взгляну на работу, о которой Вы пишете. Но поскольку не знаю, когда выйду из дому, решил ответить Вам сейчас, тем более, что, видимо, само знакомство с работой о трехмерности пространства мало что добавит.
Отвечаю на Ваши вопросы по порядку».
Письмо дышало доброжелательностью, о чем начинающий может только мечтать. Я еще не знал, что точно так же Виктор Яковлевич относился и к «продолжающим». И решил воспользоваться его отзывчивостью.
К тому времени я прочитал также интереснейшую переписку Эренфеста с его другом А.Ф. Иоффе (изданную под редакцией В.Я.) и тоже почти ничего наводящего на след не нашел, если не считать некоего математика Бромвера, с которым Эренфест познакомился в Амстердаме в 1912 году. У меня мелькнула мысль, а не Брауэр ли был тот математик? Наичистейший математик, который примерно в те годы занимался топологическим понятием числа измерений? Как эта чистая математика могла повлиять на физика, было совершенно не ясно, но это все же лучше, чем ничего. И в следующем письме, набравшись нахальства, я спросил Виктора Яковлевича, не описка-ошибка ли имя голландского математика в книге.
Вскоре, к своему ужасу и восторгу, я получил фотокопию соответствующего письма Эренфеста.
К ужасу, потому что до того никогда не держал в руках настоящего архивного документа, в данном случае — рукопись на немецком языке. Неужели эту скоропись можно разобрать?! Я проникся почтением к огромной проделанной работе и по-новому увидел слова Герцена, которые Виктор Яковлевич взял эпиграфом к изданию этой переписки — о том, что на письмах «запеклась кровь событий».
А восторг мой вызвало то, что слово, прочитанное как Bromver, вполне можно было прочесть и как Brouwer.
Ответил Виктор Яковлевич и на мое недоумение, как могло получиться, что Эйнштейн — главный физик пространства — не заметил работу своего близкого друга Эренфеста о главном физическом свойстве пространства: «…объяснение, скорее всего, в том, что кто-то из двух «Э» (или оба они) не придали интересующей Вас работе должного значения. Из того не следует, что Вам нужно присоединяться к этой точке зрения!»
Можно ли придумать лучшее напутствие начинающему расследователю прошлого? Ведь напутствовал один из лучших отечественных знатоков обоих замечательных «Э»! Поэтому не удивительно, что мое расследование успешно завершилось (диссертацией и книгой).
И поэтому, когда спустя три года после нашего знакомства муза истории намекнула мне, что хорошо бы это знакомство продолжить, я с радостью последовал ее совету.
История физики пространства-времени открыла для меня имя Матвея Петровича Бронштейна. Он в 1935 году провел исследование, которое, как говорится, опередило время на два десятилетия. Эта работа актуальна до сих пор, поскольку проблема, в ней поставленная, все еще не решена — проблема квантовой гравитации. А переоткрывать вывод Бронштейна пришлось потому, что время, увы, опередило его. В августе 1937 года, когда ему было тридцать лет, его арестовали, а спустя шесть месяцев — точнее, 196 дней и ночей — пуля в затылок остановила его время навсегда.
Знакомство с М.П. Бронштейном по литературе озадачивало: как человек, который занимался квантовой теорией поля на высшем профессиональном уровне, мог писать детские книжки на столь же высоком профессиональном уровне? Как два столь разных дара могли соединиться в одной личности? Я себе напоминал того деревенского жителя, который, впервые увидев жирафа в зоопарке, сказал: «Этого не может быть!»
Помимо собственных сочинений М.П. Бронштейна, больше всего я узнал о нем из написанного Виктором Яковлевичем. Как раз в 1980 году вышел первый выпуск Библиотечки «Квант» — переиздание книжки М.П. Бронштейна 1935 года с предисловием В.Я. Френкеля. Естественно, к нему я и обратился в надежде понять, что за человек был навечно молодой автор той старой книги. Ведь они работали в одном и том же институте, брали книги в одной и той же библиотеке, хоть и с интервалом в несколько десятилетий, и у них наверняка были общие знакомые.
Короткая и яркая жизнь М.П. Бронштейна стала главной темой нашего общения с В.Я. в 80-е годы — общения интенсивного, для меня очень плодотворного и душевно необходимого. В нашей переписке несколько сот страниц. Быть может, именно из-за интенсивности этой переписки почтальон умудрился доставить мне и письмо, на котором В.Я. указал по рассеянности только название улицы (застроенной 17-этажными домами). В письмах В.Я. всегда слышен его голос, и, перечитывая их, легко попадаешь вновь под обаяние его личности.
Это наше общение завершилось в 1990 году книгой о Матвее Петровиче Бронштейне. Вклад Виктора Яковлевича в эту книгу гораздо больше числа страниц, написанных им. Он принес с собой живое ощущение человеческой среды Физтеха и атмосферы времени. Он щедро делился этим ощущением, особенно при встречах, в беседах, когда личное легко соединялось с общественным. В Москве у него всегда была масса дел, но каким-то образом его занятость не нарушала доверительный и, я бы даже сказал, задушевный тон наших бесед. Мне дорого воспоминание о наших прогулках по коридору издательства, в котором я зарабатывал на жизнь, и о наших разговорах, можно сказать, «о смысле жизни». Неожиданно, хотя и к слову, он прочитал мне серию стихотворных автоэпитафий в духе Бернса — Маршака, в которых ехидничал о собственной персоне — о своей мнительности, о стремлении объять необъятное.
Это было неожиданно, поскольку к другим В.Я. относился гораздо более бережно. В том числе и ко мне, оберегая, в частности, от возможных неприятных последствий слишком частых визитов к вдове М.П. Бронштейна Лидии Корнеевне Чуковской. Быть может, уже надо напомнить, что ее «антисоветское» правозащитное поведение единодушно осуждалось в те годы всем просоветским народом.
Советская жизнь предоставила занятную возможность убедиться в основательности его предостережений. Как-то раз, раскрывая конверт, надписанный знакомым стремительным почерком, я вынул из него письмо, написанное почерком совсем иным и неизвестным мне. Письмо обращалось к некоему Гене, но не мне (В.Я. обращался всегда по имени-отчеству). Не сразу я сообразил, что некий советский человек, который по долгу службы читал мои и не только мои письма, перепутал конверты. Эту деталь советской жизни полезно иметь в виду, когда глазами свободного человека читаешь публикации, относящиеся к ушедшей — надеюсь, навсегда — эпохе, и видишь дипломатические усилия тогдашнего писателя, чтобы сказать пусть и не всю правду, но и не солгать.
Виктору Яковлевичу было что сказать, но двигало им вовсе не только стремление сказать свое слово в истории науки. Сейчас, оглядывая совокупность любимых персонажей Виктора Яковлевича, приходит мысль, что его пристрастия были скорее не научного, а душевного характера. Он более заботился не о жрецах науки, а о ее работниках, к которым судьба была неблагосклонна. Подтверждает это наблюдение и последний его герой — Фриц Хоутерманс, о нескладной жизни которого В.Я. почти успел написать книгу (доведенную до публикации его последним соавтором Б.Б. Дьяковым).
С момента моего знакомства с Виктором Яковлевичем прошло больше двадцати лет. За это время мой взгляд на соотношение науки и ее истории сильно изменился. Сейчас язык у меня вполне поворачивается, чтобы отвести современной науке лишь несколько помещений в Храме истории науки. Пусть эти помещения и оборудованы по последнему слову техники и получают наибольшее финансирование, все же это лишь подсобные помещения. Новое научное знание, которое там выращивается, связано единой кровеносной и нервной системой со всей историей культуры.
И в бронзовеющих фигурах великих деятелей науки, установленных на постаментах в окрестностях храма, я уже вижу живых людей, которым ничто человеческое не чуждо, но истина дороже многого. Я уже знаю, что классикам науки тоскливо в своем бронзовом одиночестве, и они всегда рады побеседовать с искателем истины и с естествоиспытателем. А от того, что на их безупречно выглаженных одеждах видны складки и потертости, их вдохновенные эксперименты и теории выглядят гораздо более впечатляющими и поучительными.
В этом изменении моего архитектурно-научного мировосприятия огромную роль сыграл Виктор Яковлевич, и я ему за это очень благодарен.
