Методические материалы, статьи

Крестный ход 1921 года

Двенадцатилетняя девочка с пятью младшими братьями и сестрами, старой няней и молодой домработницей оказалась главой семьи: отец, инженер Зарудный, — в Японии, мать, историк по образованию, арестована большевиками в Омске, где семья застряла по дороге к отцу. Девяностолетняя женщина на склоне лет в Бостоне вспоминает во всех деталях и нюансах переживания той двенадцатилетней девочки: редкий случай, когда дальнейший опыт был настолько иным, а память сердца столь ясной и твердой, что ощущения восьмидесятилетней давности сохранились в полной чистоте, без искажений позднейшими наслоениями. Благодаря этому мы вместе с ней можем вернуться в 1921 год и увидеть все детскими глазами.

Арест 16 февраля 1921 года

Мама пришла поздно, и дети накинулись на нее каждый со своим: и что случилось за день, и жалобы, и рассказы о новых успехах. Маня принесла подогретый суп и кашу; пока мама ела, она слушала, отвечала на вопросы, утешала, одобряла. Было уже поздно, и маме удалось уговорить всех лечь спать. Ей самой надо было еще приготовиться к завтрашним урокам.

Мама все еще сидела при свече за письменным столом, когда громкий стук в дверь разбудил Маню. Два человека в штатском и в сапогах и трое солдат в шинелях и остроконечных красноармейских шапках с ручными фонарями в руках быстро вошли и безо всяких объяснений начали шарить по комнатам, растаскивая мебель, будя детей, заглядывая в углы. Кто-то зажег керосиновую лампу. Маня и няня закутали в одеяла испуганных детей и бледные от волнения сидели на кроватях. Мама совершенно спокойно отвечала на все вопросы. По-видимому, пришедших интересовал больше всего ее письменный стол, стоявший вплотную к моей кровати. Человек в штатском вытаскивал ящики и высыпал содержимое на стол, на котором росла куча бумаг, писем, маминых записей и фотографий. Он вырывал карточки из альбомов, тех старинных с красивыми переплетами и овальными вырезами для фотографий.

Я вспомнила, что мама как-то показала мне фотографию человека, которого она однажды спрятала в подвале во время обыска. Мама тогда сказала: «Я не должна хранить эту карточку, но так жалко ее уничтожать, ведь я не знаю, удалось ли ему спастись». Я напрягала зрение, чтобы различить лица на фотографиях, — я увидела ее!

Человек в штатском, покончив с письменным столом, вышел в другую комнату с мамой. Перед столом остался один из солдат. Он стоял спиною ко мне. Я могла бы протянуть руку и выхватить эту карточку из кучи. А если солдат заметит? Ведь это нельзя сделать совсем бесшумно! Тогда я привлеку его внимание именно к этой карточке. А так, может быть, они не заметят ее в такой куче. Страх парализовал меня. Но в следующую минуту человек в штатском вернулся и стал ссыпать в мешок все бумаги со стола…

Вошла мама, одетая в шубу: «Я должна пойти с ними. Пока…» Она поцеловала меня, но я выскочила из постели и пошла за нею к выходу. Все дети, Маня и няня стояли там. Мама поцеловала каждого и, обратясь к Мане, сказала: «Я не знаю, когда я вернусь, береги детей и постарайся связаться с их отцом». Потом, повернувшись ко мне: «Люби и помогай брату и сестрам! Помни, что ты старшая…» Солдат открыл дверь, и все они вместе с мамой вышли в холодную ночь.

Без мамы

На следующее утро Маня предупредила Сережу и меня, чтобы не говорили в школе о том, что случилось ночью. Сказать можно было только одной учительнице, маминой приятельнице, что маму арестовали. Маня решила Лену пока оставить дома.

В первый раз мы шли в школу одни, без мамы. Было трудно в школе не говорить о том, что нас волновало, слушать учителя, отвечать на вопросы. После уроков мы с Сережей сразу ушли, торопясь домой в надежде, что мама уже там. Напрасно!

Маня сказала, что она сразу пошла к Марии Эрнестовне Липгардт, маминой подруге, сказать ей о маме. Там она увидела солдата, сторожившего квартиру. Оказывается, Мария Эрнестовна была тоже арестована прошлой ночью. Ее маленьких сыновей взяли к себе соседи.

Здание Чека было в центре города. Там было много людей, главным образом женщин, пытающихся узнать что-нибудь о своих близких. Маня, всегда осторожная, нелегко вступала в разговоры, но, слушая других, поняла, что в прошлую ночь было арестовано более ста человек. Когда очередь дошла до Мани, она подала в окошечко записку: «Числится ли здесь Зарудная Елена Павловна?» И получила написанный на той же записочке ответ: «Числится за Омгубчека».

На следующий день Маня набрала кое-какой еды и отнесла маме передачу. На записке надо было перечислить все, что было принесено. Эта записка вернулась к Мане, и на обратной стороне маминым почерком было написано: «Спасибо! Принесите мне 2 жест. кружки, 2 супные ложки, 1 тарелку глубокую, чайник или соусник, чулки, башмаки, белья, книгу для чтения. Я здорова. Лена».

Дома все как-то притихли. Маленькие играли, как всегда, и иногда спрашивали: «Когда мама вернется?» Им отвечали: «Ей надо было уехать. Она скоро вернется».

Мы ждали с нетерпением дядю Вадю, который был в командировке в Иркутске. Он появился на следующий день и сразу пошел разузнавать в Чека. Его там же арестовали. Дядя Вадя, инженер-путеец, никогда не интересовался политикой. В управлении железной дороги он был верным и нужным работником. Ясно, его арестовали только потому, что он был маминым братом. Его сын Павлик и все мы были страшно взволнованы.

24 февраля заведующему губернским отделом юстиции была послана характеристика из Губнаробраза:

«На днях агентами Губчека была арестована учительница 16-ой Сов. Школы II-ой ступени Елена Павловна Зарудная. Учительница Зарудная, кроме занятий в нормальной школе, имела еще уроки на курсах № 2 и № 1, подготовительных в высшее учебное заведение, на курсах красных учителей по ликвидации безграмотности, в школе взрослых № 4 — в общей сложности не менее 55-ти часов в неделю. Арест учительницы Зарудной поставил школы, в которых она работала, в тяжелое положение, т.к. Зарудная — прекрасная преподавательница и высокообразованный человек — действительно незаменимый работник.

Школьный Подотдел и Политпросвет Губнаробраза просят Вашего ходатайства о скорейшем рассмотрении дела учительницы Зарудной».

В нашей жизни мало что изменилось. Только няня бродила хмурая, бормоча себе что-то под нос. Сережа и я ходили в школу, где, по-видимому, уже все знали, что с нами случилось, но никто об этом не говорил. Мы чувствовали себя отчужденными от большинства одноклассников.

На плечи Мани теперь пала вся ответственность за семью. Она сама решала, какие вещи надо нести на базар и обменивать на еду, на сено для коров или на дрова, как торговаться с крестьянами, привозившими продукты. По крайней мере, один раз в неделю она собирала и относила передачи для мамы и дяди Вади.

Я знала от мамы, что на свете много несправедливости и что хорошие люди стараются это поправить. Царское правительство было часто несправедливо к простым людям. Папин брат дядя Саша был поэтому адвокатом и старался защищать несправедливо обвиненных людей. Мама говорила, что многое зависит от недостатка образования у простых людей. Она посвящала этому все свои силы и время и говорила нам, что поэтому надо много и хорошо учиться. Революция должна была изменить все к лучшему. Но, видно, все это не так просто.

С тех пор как я себя помнила, Маня и няня смотрели за всеми нуждами нашего быта, а мама заботилась о нашем образовании и воспитании. Теперь, в ее отсутствие, мне казалось, что это моя ответственность, ведь мне было уже двенадцать лет. Чувствуя всю тяжесть такой ответственности, я не знала, до какой степени я еще не была к ней готова. Я командовала младшими, требовала от них послушания и постоянно теряла терпение от их споров и сопротивления, особенно Сережи. Не имея достаточно авторитета, я дралась с ним, к ужасу Мани и няни.

Ночами смутные мысли не позволяли мне спать. Я не могла даже сформулировать, что меня волновало, — все было непонятно! Из-за застенчивости и гордости мне в голову не приходило поговорить с двоюродным братом Павликом или с кем бы то ни было другим. Я могла бы заплакать от волнения, задавая такие вопросы, а это было немыслимо. Я даже помню, как-то раз в середине ночи я вылезла из окна моей комнаты, залезла на крышу и ходила по краю ее, чтобы себя испугать, чтобы простая эмоция испуга вытеснила это неясное безвыходное беспокойство.

Под стенами тюрьмы

Маме удалось передать записку дяде Вадиму:

1 марта 1921 года

«Мне хорошо. Условия содержания лучше, чем ожидала. Но обвинения мне представлены тяжкие. Если не удастся оправдаться, то смерть. Для меня смерть не тяжела, но болею душою за вас и детей».

8 марта мамина записка была написана неровным почерком: «Все получили. Спасибо. Книги читают товарищи. Здорова. Сегодня вечером думайте обо мне. Е. Зарудная».

10 марта она пишет: «Все получила. Большое спасибо всем. Пожалуйста, Маня, выстирай белье для М.Э. — ей некому. Сегодня рождение Кати.
Я здорова. Тюрьма к лучшему. Е. Зарудная».

15 марта Вадим, все еще в Чека, получил другую записку от мамы: «Прости меня ради Христа. Тебя взяли только как пытку мне. Что они от меня требуют — ты не знаешь. Я во всем созналась, а что они еще от меня добиваются, ты не знаешь. Поэтому говори все, что знаешь. Для себя считаю смерть неизбежной». Вадим записал это много позже.

Скоро после этого дядю Вадю выпустили из тюрьмы. Он вернулся похудевшим, но в общем все таким же. Он и его сын Павлик были очень близки, но мы как-то не особенно сблизились с ним, может быть, все мы были еще слишком малы. Дядя Вадя вернулся на работу. Он опять стал играть на виолончели в симфоническом оркестре по вечерам, так что мы видели его мало, но для Мани и няни его присутствие дома должно было быть огромной опорой.

Чтобы показать маме, что все дети здоровы и вместе, Маня решила вывести нас всех к тюрьме в день передач, надеясь, что мама сможет увидеть нас через окно. К тюрьме нас не допустили. Тогда Маня выстроила нас на пригорке перед длинной стеной тюрьмы с ее узкими окнами, заделанными решетками. Мы стояли в ряд по возрасту, как папа любил нас снимать раз в год. Он называл это «лесенка». В стороне, между нами и тюрьмой, стояла вышка, на которой часовой с ружьем должен был не позволять заключенным смотреть в окна. Для этого он время от времени стрелял из ружья, попадая в стену около окна. Стена была изрыта следами от выстрелов вокруг окон. Маня была очень дальнозоркой, и ей казалось, что она знает, какое окно мамино, и даже видит, что мама в него смотрит. Я только видела пятна от стрельбы и ужасно хотела скорее уйти. Маня несколько раз водила нас к тюрьме, и один раз часовой решил пошутить и вместо стрельбы взял кусочек зеркала и направлял зайчика на окно, в котором он видел заключенного. Этот играющий зайчик как-то оскорблял меня даже больше, чем стрельба. Стены тюрьмы так запечатлелись в моей памяти, что много лет спустя, приехав в Америку, я вздрагивала каждый раз, когда на улицах городов мой взгляд падал на высокие стены складов с их узкими зарешеченными окнами.

Пасха

Маня и няня сделали все, что могли, приготовляясь к Пасхе. У нас были корова и куры, так что самое главное для Пасхи — творог и яйца — были. Мане удалось обменять что-то на белую муку, и няня испекла великолепные куличи. У нас, конечно, не было красок для яиц, но няня научила нас красить яйца тряпочками и луковыми перьями, что оказалось даже много интереснее красок.

В субботу 30 апреля Маня отнесла маме в тюрьму Пасху, кулич и несколько яиц. В ответ мама написала: «Христос Воскресе! Всех крепко целую и поздравляю с праздником. Очень благодарю. Детских подарков не получила. Зарудная».

Не помню, что мы послали маме. Это были, наверное, наши лучшие яйца, Сережины рисунки, может быть, наши стихи. Она их не получила! Ужасно жалко!

В ту ночь, в одиннадцать часов, Маня и няня пошли к заутрене в соседнюю церковь и взяли меня с собой. Церковь была полна народу. Двери церкви были открыты настежь. Люди толпились на паперти. Мы протиснулись внутрь. Маня купила нам свечей, и мы зажгли их и встали в середине церкви. Я была много ниже всех окружающих меня, и когда стало так тесно, что держать зажженную свечу для меня стало невозможно, пришлось ее потушить. А ведь держать зажженную свечу было самым главным удовольствием!

Служба шла еще сдержанно, но во всем чувствовалось напряженное ожидание. Священники, дьякон и прислужники в их нарядных белых с золотым облачениях, сотни свечей, отраженных в золотых обрамлениях иконостаса, дым от кадил, пение хора еще пока спокойное, но уже радостное, и звон колокола мерный, но уже не печальный, как во время поста. Толпа давила, и когда крестный ход начал продвигаться к дверям, давление толпы стало таким, что я могла поднять ноги, чтобы дать им отдохнуть, и висела между давящих тел. Когда же крестный ход и большая часть прихожан вышли, двери церкви закрылись, и стало немного свободнее. Няня сумела пройти вперед, поближе к столам, где будет освящение куличей.

Слышно было, как хор проходил вокруг церкви и наконец остановился перед закрытыми дверьми. Последовали стук в дверь и громкий возглас священника: «Христос воскресе!» Внутренний хор ответил громогласно: «Воистину воскресе!» Двери церкви распахнулись, впуская всю процессию, и народ, и оба хора грянули: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» Колокола звонили оглушительно торжественно, и казалось, что радость наполнила все сердца, что все горести должны как-то исчезнуть. Люди вокруг христосовались, Маня поцеловала меня трижды и сказала, что она поведет меня домой, а няня останется для освящения куличей.

Мы вышли на улицу в морозную ночь. Небо сияло звездами, а на земле подтаявший снег в лужах был покрыт тоненьким слоем льда, который хрустел под ногами. Радостное чувство, оставленное службой, начало уступать место щемящей мысли, что мамы не будет дома, когда мы вернемся. Как-то она проводит эту пасхальную ночь в тюрьме?

В следующее воскресение 8 мая Маня понесла еще кое-какие пасхальные угощения. После списка всех передаваемых вещей Павлик написал своим четким почерком: «Дома все хорошо. Дети здоровы. Папа со мной собирается скоро уехать в Петроград, использовать отпуск. В начале июня вернемся, после этого — в Туркестан. Напиши, как ты об этом думаешь, может быть, немного подождать? Пиши. Целую».

На обратной стороне нашей записки, посланной маме с пасхальными подарками, было написано: «Отправлена 5 мая в Чека».

Страшно напуганная Маня пошла в Чека. На ее справку ответ был короток:

«Расстреляна»

Когда Маня вошла в дом, уже по ее заплаканному лицу я поняла все. Она едва выговорила: «Расстреляна!» Я сразу убежала в свою комнату, закрыла дверь и бросилась на кровать. Мне надо было быть одной — на чьей груди могла бы я плакать? Сестры были еще такие маленькие… Я, старшая, должна показать пример стойкости… Чувство невероятного одиночества охватило меня, как будто я была брошена совершенно одна на необитаемый остров. Горло сжималось, грудь болела, не было сил даже встать с постели. Никогда больше ее не увидеть… Я старалась понять, что это значит — никогда, и не могла… Я старалась представить себе ее в тюрьме, когда ей сказали: «Выходи!» Что она чувствовала, стоя там, в поле, с дулом направленного на нее ружья?… Я не могла представить себе ее мертвой… А может быть, она не была убита и ей удалось вылезти из-под трупов, как, я слышала, удалось одному человеку? И я стала убеждать себя, что это могло случиться, что это очень вероятно… Она вернется… Она должна вернуться… Это чувство, что она может быть жива где-то, не покидало меня всю мою раннюю юность. Я и после никогда не хотела смотреть на умерших, чтобы продолжать думать о них, как о живых.

Не помню, плакала ли я. Я сосредоточивалась на том, чтобы понять то, что случилось. Не могла понять, что какой-то человек мог нарочно сделать так, чтобы мамы не стало… Годами у меня во сне повторялся кошмар: я сидела в тюрьме одна и знала, что в два часа ночи меня казнят. Я смотрела на часы и видела, как стрелка приближалась к двум. Я старалась понять, как это быть убитой, и сердце мое замирало. Я знала, что это неизбежно, что меня должны вызвать и повести на казнь… И я просыпалась вся в поту.

Не помню, как приняли страшную весть младшие сестры. Сережа был полон горечи и злобы. Через некоторое время, когда боль постепенно начала утихать, я стала думать о маме как о героине, которая принесла свою жизнь в жертву идее. Для меня похоронный марш со словами «Вы жертвою пали в борьбе роковой, в любви беззаветной к народу. Вы отдали все, что могли, за нее, за родину, честь и свободу…» был о ней, и у меня всегда сжималось сердце, когда я его слышала.

Из писем Елены Павловны Зарудной к мужу

20 ноября 1920 года

Мой милый дорогой!
Писала тебе уже несколько раз. Не знаю, что дошло до тебя, трудно все повторять (…) Вадим служит в Управлении Омской ж.д. Павлик учится в последнем классе гимназии (бывшей) (…) Я даю 8-9 уроков ежедневно, и в утренних, и в вечерних школах взрослых. Зарабатываю за трех, т.к. в одной школе я председатель школьного совета, в другой — тов. председателя, в третьей — секретарь. Получаю до 15-ти тысяч (Вадим — только 3), но все-таки на это прожить нельзя. Приходится кое-что продавать (…) Маня и няня по-прежнему с нами (…) Дети растут, часто вспоминают тебя. Муля в 3 кл. (4-я гр. 1-й ступени), Сережа в 1-м, Леночка в среднем приготовит. (бывшем). Кто сильно изменился, это Катька, толстая, крепкая, начинает ходить и лепетать. Забавляет весь дом. Мой дорогой, живу одной мечтой — соединиться с тобой. А пока я все-таки не одинока: есть брат (…) Мой дорогой! Живи с Богом, бери от жизни что можно, только не забывай не разлюби меня. Сюда ни за что не приезжай. Убеждена, что мы поступили год тому назад вполне правильно (…) С тех пор, как я узнала тебя, я совсем успокоилась. Верь в меня и помни, что я тебя бесконечно люблю, — как люблю, я, может быть, только теперь поняла. Целую много раз (…)

18 января 1921 года

…С каждым днем все труднее и труднее переносить разлуку. Господи! Хоть переписываться можно было бы регулярно! Хоть бы на одно свое письмо я получила ответ! Все чаще находят минуты слабости, когда хочется кричать: «Я больше не могу!» И материально жить все труднее, предметы продовольствия растут в цене гораздо скорее, чем то, что я могла бы продавать, не говоря уже о заработке. Все-таки я по-прежнему говорю тебе с уверенностью: я проживу неограниченное время, если и не получу от тебя помощи, только вот Маня меня не бросила бы и няня бы не сдала окончательно — уж очень им трудно приходится. Я работаю по-прежнему много, даже больше, очень похудела и постарела — ты меня не узнаешь (…) Лена

Записочки на клочках бумаги со списком вещей, которые она носила в Чека, и мамины лаконичные ответы на оборотах Маня сумела сохранить до встречи с папой, который их часто пересматривал, но не показывал нам. Уже после его смерти Лена нашла среди его бумаг конверт с пожелтевшими листочками.

Маргарита Зарудная-Фриман

ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005