Методические материалы, статьи

В деревню за сказками

Воспоминания о первой фольклорной экспедиции

Зачем и почему я впервые пять лет назад поехал в фольклорную экспедицию — мне и до сих пор не ясно; но так или иначе — поехал. Фольклорная и экспедиционная традиции с тех пор не изменились, как и руководитель из года в год все тот же: Андрей Борисович Мороз, но именно первую свою поездку я почему-то запомнил ярче, чем десятую.

Это когда-то в экспедиции за фольклором отправлялись все, кому не лень: каждый педагогический институт, а их в стране великое множество, посылал свою, да и университетские филологи, говорят, ездили всем курсом, по 120 человек.

Теперь все бывшие «педы» стали университетами, но в фольклорные экспедиции не ездят — денег нет. И в Москве лишь несколько групп ездят, немногочисленные группы.

Пройдя некоторый курс подготовки, я и еще двенадцать участников погрузились в поезд Москва-Архангельск, чтобы выйти на станции с труднозапоминаемым звучным именем Няндома (хотя теперь оно у меня так же отскакивает от зубов, как и название магазина на вокзальной площади этого города — «Няндомочка»). Оттуда на автобусе добрались до города Каргополя. В автобусе шел дождь (буквально), поскольку крыша была не в состоянии противостоять стихии. Кое-кого спас зонтик, взятый из Москвы. Остальным было смешно, но сыро.

В Каргополе, посетив достопримечательности этого древнего города (на год старше Москвы — его жители этим очень гордятся): соборную площадь, музей и пивной ларек, мы опять сели в автобус и поехали уже совсем неизвестно куда. Выяснилось, что в село Архангело на реке Онеге; на карте его нет, поскольку «по-письменному» оно называется Шелоховская. Там нас поселили в трехкомнатную квартиру на первом этаже двухэтажного барака («колхозного дома»). Пахло плесенью, сыростью, пылью и туалетом.

Двухэтажный барак в деревне — зрелище ужасное. Это некое подобие городского дома, населяют которое деревенские жители. Обстановка и уклад совершенно деревенские — в квартире хранятся вещи, которые должны находиться в сарае, хорошо хоть для скотины построен хлев во дворе. Жить в квартире люди не умеют и не хотят, стремятся переселиться в свой дом. Так вот и образовалась эта колхозная гостиница.

Вечером, создав из этого помещения подобие жилья, начали распределять программы-анкеты. Их было 21; соответственно, на каждого пришлось по 1-2 штуки. Темы анкет довольно конкретные: свадебные, родильные, похоронные, календарные обряды, скотоводство, народные представления о метеорологии, растениях, животных, аграрные обряды. Зато была программа, которая называлась (и называется) «Фольклор»: имеется в виду то, что принято называть «устным народным поэтическим творчеством» — сказки, легенды, тосты. Это довольно характерная иллюстрация давнего, еще шестидесятых годов спора между фольклористами относительно термина «фольклор»: называть ли так именно «устное народное…» или все проявления традиционной культуры (то есть и фольклорные тексты, и этнографические данные, и диалект). Для простоты у нас была принята первая точка зрения, хотя концепция наша больше соответствует второй.

Теперь в экспедиции ездят каждый за своим: изучаешь деревенские игры — и спрашиваешь исключительно про игры. Наша экспедиция действует иначе: мы пишем все подряд, стараясь зафиксировать как можно больше фактов традиционной культуры — и собственно фольклорные тексты, и этнографические детали, описания обрядов, приметы, традиционный этикет, устные рассказы об исторических событиях. Пять лет подряд мы задаем одни и те же вопросы — по всем программам их набирается около шестисот — в разных селах одного региона, Каргополья. Потом на кафедре фольклора в Российском государственном гуманитарном университете разбираем эти записи.

Цель — отсеять случайное, зафиксировать нынешнее состояние и состав традиции: что помнят и что уже не помнят. Всякая традиция, будь то быличка или обряд, состоит из множества мелких деталей; на Севере свадебный обряд, например, примерно одинаков повсюду, отличия могут быть как раз в деталях. И вдруг потом мы какую-то из этих мелких деталей находим совсем в другом конце славянского мира. Например, в Каргополье непослушных детей ругают «Марой», и слово это никакого конкретного смысла для наших северян не имеет. Зато у поляков именно так зовут демона, который является ночью и душит людей.

Я однажды проследил географию обряда по таким вот деталям: когда идет грозовая туча, из дома надо выбросить помело и сковородку (метафорическое противопоставление земного огню небесному). Так вот, на севере Каргополья выбрасывают, положим, только помело, на юге — только сковородку, в середине региона — и то, и другое. Посмотрел карту диалектов — тот же самый разлом Каргополья на три зоны, и границы проходят там же. Тогда я полез в карты заселения региона в XIV веке — и все сразу объяснилось: северные районы Каргополья заселялись из Новгорода, южные — из Владимира, а в середине взаимовлияние как бы нивелировало различия.

Так мы собираем осколки общеславянской картины мира и, конечно, мечтаем сложить из них ее во всей полноте и целостности.

Фиксируем мы все подряд, весь поток традиции, а потом, уже на кафедре, каждый начинает восстанавливать свой фрагмент. Я, например, занимаюсь сиротами, кто-то — зверями, кто-то — метеорологическими обрядами.

Но тогда, в первой своей экспедиции, ни о каких сиротах я еще не думал.

Когда раздавали анкеты, я впервые столкнулся с тем, что такое локальная традиция: анкеты разрабатывались первоначально для работы в Полесье, поэтому не было смысла здесь, на севере, спрашивать, что такое удод и не называют ли его «московской зозулей»: в северных широтах он не водится. Зато надо было спрашивать то, чего в анкетах не было. Например, фигура пастуха существенно более мифологизирована на севере.

На следующий день небо и администрация села смилостивились над нами, и мы получили парты из школы, и кухонную посуду из столовой. Стало можно жить. Но жить начальник нам не дал — всех отправил «по бабам». Естественно, к новичку был приставлен человек, уже бывший в экспедиции. В первом же доме вполне лесоповальная бабка на вопрос про «хозяина» (домового) совершенно спокойно стала рассказывать про то, какой он, как он ей являлся и т.д. Я с удивлением понял, что курс фольклора, мной прослушанный, во-первых, имеет некоторое отличие от мертвых языков, а во-вторых, наш преподаватель не все выдумал. Не ожидал.

Следующая бабушка встретила нас фразой: «Опять пришли? Позапрошлый год были, записывали и опять? Все ведь уже записано» — что поделать, не одни мы на свете. Конкуренции, конечно, теперь особой нет, но обидно, когда тетрадку с молитвами «позапрошлый год курсантка (наверное, аспирантка) приезжала — я ей отдала», а еще обиднее, когда встречаешь опубликованные тетрадки из уже обследованных деревень. Ну да ладно.

Пошли мы в дальнюю деревню. Бабушка 1910 года рождения со слезами на глазах рассказала, как ей колдунья корову «закрыла» (то есть сделала так, что корову никто не мог найти). На наш вопрос, давно ли умерла колдунья, ткнула в окно: «Она живет вон в том доме, но не говорите, что я сказала».

К колдунье меня не пустили (мал был еще). Колдунья была 1903 года рождения. Про революцию она говорила туманно: «Был там какой-то переворот в семнадцатом годе…» Бесы у нее пережгли кипятильник (цивилизация наступает, но нечистая сила не сдается). Зналась она и с лешим, и с домовым. Про лешего рассказывать все не стала: внук у нее пас, ему могло это выйти боком; звала приехать зимой, тогда можно. Не сложилось.

Зато внук много рассказал про лешего; ему вторила жена. Накормили нас обедом, включили телевизор. Увидев людей в купальниках, они решили, что это «Элен и ребята». В сочетании с лешим это выглядело несколько странно.

Самое сложное и неприятное — расписывать кассеты; это может свести на нет все прелести экспедиции. Мало того, что везде надо ставить ударения и писать букву «л», а эта самая «л» бывает безударная, к тому же слышно очень плохо. Диктофоны были плохие. Но и на хороший диктофон записывать надо уметь: не стесняться и засовывать его информанту под нос. Ничего, не смущаются. Между прочим, пять лет назад люди опасались незнакомцев с диктофонами, часто себя не называли. Сейчас стало как-то проще.

Постепенно, уже на второй день, к нашему дому стали стекаться «пингвины». Вообще наши гости, которые лучше татарина, делятся на несколько категорий: пингвины, шевальеры и «друзья». Пингвины, неловко переваливаясь с ноги на ногу (за что и получили свое название), приходят клянчить деньги на бутылку. Или что-нибудь продать за цену бутылки. Пингвинам лет 30-40. Шевальеры (15-45 лет) приходят знакомиться с девушками. Знакомиться с ними обычно приходится нам, поскольку девушки отказываются. В ходе нудных и продолжительных переговоров обычно удается убедить шевальеров, что все девушки замужем или уже спят. «Друзья» (15-55 лет) приходят поговорить, предложить выпить и иногда познакомиться с девушками. Последнее, скорее, этикет — чтобы не обиделись. Но главное — поговорить. Говорят они очень долго и нудно. После общения с ними хорошо удается брать измором кого угодно, от кого что-нибудь надо, — приобретаются некоторые навыки.

В первой моей деревне были пингвины. Один из них со всеми каждый раз знакомился, со мной лично — пять раз. Каждый раз предлагал что-нибудь за десятку: свитер, варенье, тушенку. Узнав, что мы «фигню собираем», он стал сватать бабушку, которая уже была лучшим нашим информантом. Тоже за десятку. В какой-то раз он рассказал, где она живет, десятки не спросил, но велел не говорить, что пришли от него: «Она моя мать, узнает, что я послал, — выгонит».

Но эти мелкие и назойливые неприятности не могли помешать экспедиции ударно трудиться. Со мной никто не хотел ходить: я взял программы про аграрные обряды и хлебопечение. Это вам не демонология — скучно. Мне и самому тогда хотелось спрашивать про леших и домовых, хотелось открыть что-то новое. Потом я понял, а, главное, принял основную идею нашей экспедиции: новое в наше время открыть практически невозможно, и главное — находить те мелочи, всю цену которым я узнал позже.

Тогда мне казалось: пройдет еще несколько лет (самое большее — пять), бабушки наши умрут, и фольклорная традиция исчезнет. Такое же чувство, как выяснилось, было пятнадцать лет назад у нашего руководителя, Андрея Борисовича. И в конце XVIII века Чулков в своей «Абевеге русских суеверий» в статье про домового писал: «Мало осталось людей, которые бы верили в домового». Сейчас я склонен считать, что традициям не страшны ни кипятильники, ни телевизор, и ее хватит на мой век точно, а на самом деле она в принципе не может исчезнуть. Но тогда из-за этого настроение было довольно-таки подавленное. Нам, конечно, часто говорят (и тогда говорили), что мы опоздали, и год назад умерла бабушка, «которая все знала». Восторженные рассказы про то, что было раньше, мы всерьез не воспринимали после одного случая: начиная рассказ про то, как раньше клопов выводили, бабушка с большим запалом воскликнула: «Да разве сейчас клопы?! Вот раньше клопы были — это да!»

Ходили мы там в баню. Пока парились, хозяин сидел на холме и любовался нашим выражением удовольствия по этому поводу, а потом позвал нас к себе. Его жена накрыла на стол (уха, пироги). Все поели, хозяин достал гармошку, и они с женой стали петь. Такой способ ведения полевой работы всем очень понравился, и до сих пор остается самым предпочтительным — чтобы кормили, а сами все рассказывали и, если умеют, пели.

Одна из бабушек направила меня к женщине, у которой «три тетрадки молитв». Я, естественно, побежал со всех ног. Долго мы с ней говорили про Бога, потом она достала тетрадки. Оказалась баптисткой. А я-то думал, и почему у нее нет икон? Молитвы оказались примерно такими: «Молю тебя, угодник Божий, \ Святой великий Николай, \ В житейском море утопаю — \ Мне руку помощи подай. \ К твоей иконе припадаю, \ Меня, угодничек, спаси, \ Тебя на помощь призываю, \ Молитву к Богу донеси…» Ожидал я, прямо скажем, чего-нибудь более традиционного.

Зато последний день напоминал кульминацию повести «Бронзовая птица». Нам сказали, что недалеко от деревни есть часовня, в которую ходят по праздникам и молятся, и что рядом есть пещера, в которой жили старообрядцы. Согласно одной из версий, пещера тянется почти на тридцать километров — собаку туда запустили, а она в другом селе вышла. А мы ни пещеру, ни часовню не видели. По рассказам примерно можно было понять, где она находится. Местная интеллигенция (учительница) вместо уточнений внесла заряд пессимизма: «Действительно, есть и часовня и пещера, но часовня развалилась, а пещеру солдаты засыпали».

Но мы пошли. Шли мы по берегу прекрасной реки Онеги два часа, удивляясь выносливости бабушек. Набрели на какую-то деревню, на лай собаки вышла хозяйка. Про пещеру не знала, а часовня должна быть сразу за деревней. Сразу за деревней был овраг, в котором стоял какой-то сарай-не сарай, баня-не баня. А за оврагом было чистое поле. Пришлось вернуться к сараю.

Это была часовня: деревянный каркас, обитый досками, железом и рубероидом. Крыши практически не было. Внутри — иконы. Вернее, то, что от них осталось, — доски. Иногда с левкасом. На двух еще сохранились детали ликов. Перед ними висел шест, а на нем — платки, платья, чулки. Их бабушки приносили и приносят, чтобы исцелиться от болезней.

Пещеру мы не нашли; сейчас ее раскопали каргопольские археологи. А часовню, кажется, восстановил какой-то местный житель.

Так я первый раз встретился, во-первых, с деревенской святыней, во-вторых, с тем, что в последний день всегда что-нибудь происходит.

Мы переехали из Архангело в деревню Хотеново.

Планировку школ, детских садов и интернатов Каргопольского района я знаю, как свои пять пальцев, знаю, к кому идти за матрасами и посудой. О чем будут говорить шевальеры или пингвины — тоже догадываюсь. Каждый раз одно и то же. Разнообразие вносят наши информанты.

Классифицировать информантов еще проще, чем друзей. Три года назад мы всем составом придумывали и рисовали игру-ходилку на темы наших экспедиций, в которой помимо истории экспедиции («события») были и информанты, каждая группа — с определенным числом баллов. «Поди с Богом» — -5 очков, «ницо не малтаю» (ничего не знаю) — 0, глухой информант — 10, «лесоповал» — 40, учительница — 60, дед — 80, пастух — 90, колдунья — 100. «Поди с Богом» говорят люди, от которых ничего не дождешься, сколько не пытайся поговорить; примерно столь же плодотворен разговор и с типом «ницо не малтаю». Чтобы разговаривать с глухим информантом, надо, во-первых, иметь луженую глотку, во-вторых, уметь прокричать нужное слово — дальше рассказ льется обычно сам. «Лесоповал» — довольно грустная категория бабушек: мало жившие в семье, они «выпали» из традиции и знают обычно только частушки. С дальнейшими оценками я не вполне согласен: на мой взгляд, учительницы рассказывают больше всех (они наблюдательны, и память у них развита), а вот колдуньи и пастухи говорить остерегаются — нельзя им, сила пропадет. Деды тоже бывают разные — один документы спросит, другой заснет во время разговора, а третий много всего расскажет. Но в целом это довольно точное описание типов информантов.

Так вот, вторая деревня была прекрасна. Во-первых, не было ни пингвинов, ни других наших ночных собеседников, во-вторых, материалы собрали отменные.

Ко всем бабушкам ходили по много раз (заметим, что это их совершенно не утомляет — спрашиваем мы о том, о чем мало кто из их односельчан будет слушать дольше пяти минут, и большинство бабушек все рассказывают с большой охотой).

Переписали хороший текст пастушьего заговора. Правда, сам пастух (90 очков) его разбирал по складам и пояснить никак не мог. В соседней деревне был камень, сохранивший следы умерших родственников. У одной из бабушек (скорее, «учительница», но не 60 очков, а все 100) мы практически жили, а она постоянно рассказывала. Через два года в другой деревне мы разговаривали с ее зятем, пастухом (тоже 100). Знал он очень много чего и с лешим был на «ты».

Бабушка, у которой мы брали молоко, знала тоже очень много («учительница», но 60 очков). Никогда не выезжала дальше Каргополя. Провожая нас, сказала: «Главное, ребята, найти свое место в жизни». Не поспоришь.

Приходу нашему старушки радовались, обязательно звали еще, потом встречали: «Что ж вы вчера-то не зашли, мы пирогов напекли, а теперь они уж не те, не такие свежие». Старым людям приятно, когда их слушают, записывают; одна из них сказала как-то: «Вот вы нас пропишите, так мы и останемся навсегда пропечатанные». А что, это ведь действительно их шанс попасть в историю. Я вот читаю записи фольклориста прошлого века: крестьянка Чистякова — и пытаюсь ее себе представить, эту самую крестьянку. От нее текст остался, на нее до сих пор ссылаются…

Интересно было слушать про деревню Русь, которая была недалеко, но вся сгорела. Куда пришла земля русская… Родилось несколько лженаучных теорий.

Почти научные теории рождались по вечерам. Традиция делать доклады об увиденном и услышанном жива и сейчас. Обычно побывавший в нескольких селах рассказывает о замеченных отличиях, поскольку, как гласит наиболее часто записываемая нами пословица: «Где какая деревня, там такая и поредня» — то есть порядки. Ее информанты произносят после очередного нашего вопроса: «А не делают так-то?» Заметив, что так делают, наверно, не у них, а в другом месте, они подкрепляют свой тезис этой народной мудростью.

Возвращались к московскому поезду мы на перекладных: два километра пешком, потом восемь верхом на молоковозе, потом на автобусе. Между молоковозом и автобусом был большой перерыв, и мы с моим другом отправились за малиной (у брошенных домов ее растет очень много). Но брошенных домов мы не обнаружили. Зато обнаружили женщину, которая шла с ведрами к колодцу. Мы ей помогли донести воду, спросили, где бы нам купить малины. Она сказала, что у нее есть, и повела к себе домой. Началось все с супа, закончилось чаем с малиной. За это время она нам рассказала про то, когда умер ее муж, как плохо обстоят дела в семье у дочери и где учится ее младший сын. На дорогу дала нам малины. А как ее зовут — я не знаю. И мы не представились.

Два часа в Каргополе ушли на закупку глиняных игрушек. Сейчас их почти не купишь — туристов много, да и в Москву стали отправлять на продажу.

В автобусе пели полюбившиеся нам жестокие романсы.

Тогда я еще не знал, что вся работа с материалами впереди. Они хранятся в архиве лаборатории фольклора ИФФ РГГУ, постепенно вводятся в компьютерную базу данных, публикуются в научной работе. А также служат прекрасной темой рассказов для слушателей, которые, увы, никогда не бывали в фольклорной экспедиции.

Былички — рассказы о столкновении с нечистой силой, происходившие с рассказчиком или его знакомым. Чаще всего они совершенно стандартны: такими их рассказывали и сто, и двести лет назад, такими мы в изобилии записывали их в экспедициях.

«К водяному (обращались), как утопленник в озере, да тожо ходят, ищут, дак тоже говорят: «Царь морской, хозяин водяной, не губи мою душу, выкинь моево (имя) на сушу». А потом ходят, ищут. Если долго не могут найти, дак икону вот с этими молитвами опустят (в воду), а потом ездят и ищут. Она (икона) плавает. Вот где остановица икона, значит утопленник около тово места. (На иконе должен быть изображен) Исус Христос или Богородица. Находили. У нас директор школы потонул — на девятнацаты сутки ево нашли. Вот тоже Василий Иванович сходил вечером к хозяину во двор (в дом утопленника), там спросил, когда и как чёво будёт, как натти, а он и сказал: «Рано ищете, найдете на девятнацаты сутки». Он потом ходил в лес. Тожо говорил: «Лесной праведной, скажи нам сущую правду: когда можно встретитца с этим… с таким-то человеком?» А ему из лесу отвечает таким тусклым голосом, ну, лесным, дак…: «Рано ищете, найдете только на девятнацаты сутки».

(Записано от Клочевой А.А., 1920 года рождения, село Нокола)

«Лесной? Вот я этово я не знаю, как он говорит, как человек ли — нет. Как не отвечал. Вот у нас опять был — вместе мы гуляли, когда были молодыми, — Мишка Тонков. Он пришол к этому колдуну и говорит: «Дядя Пеша, всё говорят, што ты знаесси с лесным. Дак ты нам покажи, я пойду». А он и говорит: «А ты не испугаесси?» А он и говорит: «Нет, не испугаюсь. Возьми только, нас возьми в лес», а он и говорит: «Ну хорошо, я возьму вас в лес, только смотри, не испугайся». Он нам потом рассказывал, так ой, страшно: «Только приходи вечером. Уже все люди спят и пойдем в лес». Мы пошли на поляну, пришли, говорит, на поляну, и он всё это идёт и чево-то говорит, говорит, говорит и вдруг остановилси. Сам на меня не поворачиваетца, а говорит: «Смотри, ты видишь, не струсь! И обратно не убегай, што я буду когда говорить». И он начал этова леснова вызывать. На этой поляне появился, говорит, такой колубель, деревины такие, говорит, как не было и раньше, и на нём качаются эти, колубаются, говорит, мужики, а я, говорит, на ноги взглянул, а там копыта, на ногах-то, и они, говорит, качаютцы. Качались, качались, он ему говорит: «Ну смотри дальше!». Вдруг, говорит, идет полк солдат, и всё на ногах копыта. Одне копыта. Не коровьи, а конски. И всё солдаты-те идут всё на меня, на меня. Я, говорит, так испугался, што повернулся и побежал. Дак этот дед-от меня четь не отхрястал: «Ах ты мошенник, ах ты такой-сякой, ты… Я тебе што говорил, штобы ты не трусил, а как мне было от него отвезаццы?! Он же меня, говорит, захлыстал, этими вицами, деревьём. Захлыстал бы, говорит, я еле-еле отбожился и открестился, вышел живой». А дак он такие слова знал, штобы выйти от лешево, штобы выпустил».

(Записано от Завариной У.А., 1919 года рождения, село Рягово)

Датировать точно эти былички трудно; а вот иногда попадаются тексты, время появления которых установить куда проще, хотя все основные признаки былички сохраняются.

«Есть Бох, а есть нечистая сила. Вот один старик рассказывал: «Егор, говорит, я пообедал с лешим в Ленингради в стуловой; пришол мушчина в кожоной тужурке, одеши так хорошо, так хорошо; говорит: мужно к вас сесть. «Садитесь пожалуйста». А помнишь, говорит, ты с Кенозеро? — Да, с Кенозеро, а у вас есть роща? — Да роща была хорошая; прошел ветер и все сломал… Это, грит, я прошел и всю рощу вашу поломал. «Я, грит, сижу за столом, дак у меня волосы дыбом; а помню, чё надо, с этим говорить так перво слово запомнить; так я как запомнил: «Садись пожалуйста, садись». А, грит, струсил, да выстал из-за стола, дак кепку взял, и уж он потом вышел (я) из-за стола, дак все молитвы, каки знал, так все перечитал».

(Записано от Поповой А.И., 1933 года рождения, село Лекшмозеро)

«Вот я к кому вам советую зайти — к Ивану Кузмичу Покучаеву. Оне обеи с женой партийные. Он работал инструктором райкома партии в райкоме. И вот им потребовалась квартира там. Квартиры не было. По соседству есть деревня — пустовал один дом. Там жила одна старушка, а она уезжала к дочке и соседке оставила ключ и не велела никого пускать в квартиру. Ну, их с помощью начальства районного поселили в этот дом. Оне мало время жили, потом у их начало чудить в этом доме. Говорит, сядем за стол, только нальет хозяйка супу или чего — грязный вехоть налетает в тарелку. Пойдут на кухню что-нибудь делать — откуда-то полкирпича падает иль чего. И оне решили это дело заявить: что что-то тут такое есть — никого не видим, а кто-то тут ворочаит. Созвали из милиции сотрудника. Он приходит: «Ну что тут у вас делается?» Он только, значит, разделся — ему налетел сырой грязный вехоть по шее. Он все это бросил, сейчас хватается за пистолет и кругом. А дверь-то закрыта, нигде никого нет. Он оделся — и прощай. Они решили заявить прокурору. Прокурор сам пришел… Уселись за стол. Так тожо — полкирпича в тарелку бякнуло с сажей, со всем, дак он только и обедал! До свиданья, говорит, делайте чого хочете. Оне партейны обеи. Оне ушли. Та хозяйка, что дала ключи, тому что стребовали, мне, говорит, наказано было никого пускать, и я вам сказала, что не дело делаете. Хозяйка не велела пускать. Вот такие бывальщины. Никого не видали они».

(Записано от Громова А.А., 1918 года рождения, село Кречетово)

Партийность становится «двигателем сюжета» не только в быличках.

«Мужик вот, делала женшчина-та всё, чево там, в положении сделаетсе да и выкинёт, а он был партейной, мужик-от, и хоронил, она молодая была-то, у ей два выкидыша было, ли оборт ли сделала. Когда ей опускать в могилу-ту, у ёво партейный билет был в кормане, в пинжаке. Он всё клонитсе, да партейный-от билет и выпадёт к ей в гроб. Там закрыли, не заметили, закрыли, дак всё. Ён потом, партийный билет-от, надо было итти на собрание, он пришел, да и говорит: «Я потерял и я, говорит, знаю, где потерял. На кладбище упало в могилу». Ну, розрыли, он туды слез, крышку-ту отворотил; а говорит, пришел в церковь-ту и говорит: «Я наделал, говорит, много греху». А какой, говорит (священник), грех? — А я, говорит, сошел, а две лягухи сидит на ей. В гроб как забралисе? А ему батюшко и сказал: «Это не лягухи, говорит, сидели, тебе показалисе, это веть ейны дити». Это она своих дитей к себе забрала».

(Записано от Конториной З.И., 1918 года рождения, село Хотеново)

Андрей Трофимов

ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005