О дохлой лошади, оказавшейся скакуном

Пятнадцать лет назад в журнале «Знание — сила» была напечатана беседа нашего корреспондента Галины Бельской с известным лингвистом Александром Милитаревым. Подробный и яркий рассказ Милитарева о достижениях лингвистики привлек внимание тогда не только наших, но и зарубежных читателей. Сегодня Александр Юрьевич Милитарев — один из ведущих представителей ностратической школы. С ним вновь беседует наш специальный корреспондент Галина Бельская.

- Жива ли московская ностратическая школа? Не разъехался ли народ? Не бросил ли он неприбыльное занятие наукой?

- Московская школа лингвогенеза — происхождения языков — на месте. Как говорят англичане, alive and kicking — жива и брыкается. Из тех, кто составлял ее костяк, уехали всего два человека. Здесь Сергей Старостин — хотя в этом году он часть времени живет в Лейдене, где участвует в проекте по написанию нового индоевропейского этимологического словаря, основная жизнь его — в Москве. Он, кстати, за это время был избран членом-корреспондентом РАН. Здесь оба Дыбо — Владимир Антонович и Анна Владимировна. Здесь Олег Мудрак и Сергей Николаев. В том интервью я рассказывал о них как о молодых дарованиях. Сейчас Аня, Олег и Сергей маститые ученые, доктора наук.

- Здесь Милитарев.

- И подросла молодежь, очень сильная. Все эти годы шла рутинная исследовательская работа со своими спадами и пиками активности. Живем мы, увы, не на облаке, и пики приходились на периоды, когда проекты наши получали гранты, на которые мы могли и интенсивнее работать, и несколько раз в году вырываться из суеты и собираться вместе.

Третий год мы все работаем над проектом «Вавилонская башня». Это, конечно, полушутливое название, но оно недаром привязано к библейскому тексту, записанному веков двадцать пять назад, а возникшему, возможно, еще раньше. Идея о том, что все человеческие языки происходят из одного места, из одного языка — идея отнюдь не тривиальная, — предвосхитила наши теперешние научные позиции. Эта идея библейской Книги Бытия — часть представления о едином человечестве, входящего в совершенно новаторскую для своего времени антропоцентрическую модель мира, из которой выросла вся современная цивилизация.

- На какие средства строится «Вавилонская башня»?

- Тебе будет любопытно узнать, что человек, который финансово поддерживает проект, когда-то прочел то самое наше с тобой интервью в «Знание — сила» и очень этой темой заинтересовался. Человек этот, Евгений Сатановский, с детства мечтал заниматься археологией, историей, языками. Но жизнь сложилась иначе, он окончил Институт стали и сплавов, лет шесть оттрубил рабочим в литейном цехе, спустя много лет занялся бизнесом, причем не торговлей воздухом, а вполне полезным для страны профессиональным делом, оказался одаренным менеджером, а когда его дело стало приносить доход, понял, что ему интересней не в «мерседесах» кататься по казино, а поддерживать гуманитарную науку и образование. Благодаря ему и возглавляемой им группе «Ариэль» проект наш обеспечен и современным оборудованием, и средствами на группу, которая разрабатывает программы для сканирования словарей — переводом картинок в базы данных. Когда эти программы будут готовы, работа наша пойдет быстрее в десятки раз. Сами базы данных и сайт в Интернете, кстати, сделаны Старостиным, он еще стал и очень продвинутым программистом. К слову, возвращаясь к твоему вопросу о том, кто уехал, а кто нет: для меня и многих моих друзей наличие всех этих людей, от Сережи Старостина до Жени Сатановского, поддерживает наш нешумный патриотизм и дает надежду на то, что и в России когда-нибудь наступит достойная жизнь.

- Чем вы занимаетесь в рамках вашего проекта?

- Мы делаем целый ряд сравнительно-исторических и этимологических словарей разных языковых семей. Перечислю их. Это словари ностратических, индоевропейских, алтайских, дравидийских, чукотско-камчатских, эскимосско-алеутских, семитских, берберо-канарских, афразийских, северокавказских, сино-тибетских, енисейских, нило-сахарских языков. Мы также реконструируем праязыковой словарь, лексический фонд каждой из этих семей. Обычно он составляет две-три тысячи корней. Следующий этап работы — сопоставление праязыковых словарей между собой и реконструкция словарного фонда «прапраязыков» — общих предков наших праязыков.

- Это так сложно, приведи конкретный пример, чтобы понять.

- Вот смотри. У всех современных славянских языков был общий предок, — язык на котором говорили древние славяне. Он реконструируется на основе сравнения всех известных славянских языков и условно называется праславянским языком. Вместе с рядом других праязыков — прагерманским, прароманским (этот язык — не что иное, как народная латынь), праиндо-иранским и др. — он является потомком праиндоевропейского языка, разделившегося на все эти диалекты 6-7 тысяч лет назад. А индоевропейская семья — наряду с уральскими, алтайскими, картвельскими, дравидийскими языками — входит в ностратическую макросемью. Так вот, мы идем вглубь, реконструируя все более древние этапы каждой языковой семьи и сравнивая их между собой. И думаем: какие другие праязыки были родственны праностратическому? Ведь иначе придется предположить, что когда-то на нашей планете в разных местах развился язык, что было бы крайне странно, при том еще, что все известные науке языки, как древние, так и современные, в главных своих чертах устроены очень похоже.

Еще одна проблема — степень родства всех этих языковых семей. Поясню на примере. Покойный Иллич-Свитыч, основоположник современной ностратической теории, включал семито-хамитские языки, которые мы в России называем афразийскими, в ностратическую макросемью. Такого же мнения придерживается другой классик ностратики — Арон Борисович Долгопольский, бывший москвич, а ныне профессор Хайфского университета. А мы со Старостиным лет двадцать назад независимо друг от друга пришли к выводу, что афразийские языки надо «вынимать» из ностратических, что между этими двумя языковыми семьями, при их несомненном родстве, отношения не «материнско-дочерние», а «сестринские».

- Это существенно?

- Это существенно. Если мы считаем, что афразийские языки не ностратические, значит надо отдельно реконструировать праностратический и праафразийский, а потом уже сравнивать их между собой.

Есть еще третья макросемья, чье родство с ностратической и афразийской вырисовывается все яснее, — сино-кавказская, «собранная» Старостиным из северокавказских, сино-тибетских и енисейских. Степень родства этих трех макросемей пока не вполне ясна. Очень вероятно, что наряду с ними в этот мощный «род» входит и шумерский — самое большое «бельмо на лингвистическом глазу», прекрасно документированный язык великой древней цивилизации, родство которого ни с какими известными языками до сих пор не установлено. Возможно, сюда же относятся австрические — языки юго-восточной Азии, которыми занимается Илья Пейрос, тоже бывший москвич, живущий сейчас в Австралии, но связанный с нашей группой.

- Какие результаты уже получены и опубликованы?

- Старостин, Аня Дыбо и Мудрак практически закончили алтайский этимологический словарь. Мудрак издал чукотско-камчатский словарь. А первым в этой серии был изданный в 1994 году большой северокавказский этимологический словарь Николаева и Старостина — объемом около полутора тысяч страниц.

- Для чего все-таки нужны эти словари? В чем идея «Вавилонской башни»?

- Идею проекта можно сформулировать так: движение в сторону реконструкции единого праязыка человечества. Мы все с большей или меньшей убежденностью предполагаем, что все известные языки, живые и вымершие, восходят к единому языку-предку. Так как мы стоим на нормальных позитивистских, рационалистических научных позициях, то сами смотрим на это как на рабочую гипотезу, проверить которую очень хочется. Это ведь довольно редкая ситуация в науке, особенно гуманитарной, когда ясна задача, очевидны способы ее решения и есть кому ее решать. С последним, правда, трудно. Конечно, недостаточно денег, чтобы бросить все побочные занятия и сосредоточиться на своем прямом деле. Но еще большая проблема — люди. Если бы нас было не восемь человек, а тридцать, да еще занятых только поставленной задачей, то ее можно было бы решить в большой степени и хотя бы в общих чертах за несколько десятков лет. А сейчас — конца не видно, хотя некоторые лакуны мы постепенно заполняем.

- Но ваших коллег и за рубежом-то, наверное, можно по пальцам перечесть. Как, кстати, они относятся к вашей работе?

- Специалистов по отдельным группам внутри языковых семей — германистов, славистов, индологов, тюркологов и т.п. — в мире довольно много, не говоря уже о специалистах по отдельным языкам.

Отвечая на твой второй вопрос, надо признаться, что в научном мире очень медленно преодолевается недоверие к нашим исследованиям, в том числе со стороны вполне серьезных лингвистов. Это недоверие происходит из двух причин. Во-первых, есть люди — их на самом-то деле немного, — которые занимаются дальним родством языков на полулюбительском уровне, и когда профессиональные компаративисты смотрят их материалы, они делают кислую мину. Эти люди — в принципе наши союзники, но когда они начинают делать нам рекламу где-нибудь в Штатах, то они как бы нас с собой отождествляют. Это раздувается еще какими-то журналистами, которые пишут что-то вроде того, что «вчера вечером в Москве открыли праязык человечества». В результате нас держат за каких-то российских романтиков-дилетантов. Все это до тех пор, пока наши оппоненты не начинают читать то, что мы — мы, а не о нас — написали. И тут мы сами виноваты. Мы никогда всерьез не заботились о том, что о нас будут думать, особенно за рубежом, не занимались тем, что называется сейчас public relations, имиджем, — хотели выдать не промежуточный, а окончательный результат. Когда же происходит реальный контакт — заочный, по текстам, или личный, — наши западные коллеги видят, что каждый из нас в своей области ничем им не уступает. И тогда они начинают удивляться, почему мы занимаемся такими рискованными вещами. Тут работает вторая причина недоверия, более содержательная.

Возражения наших оппонентов состоят в следующем. Расстояния во времени, которые отделяют современные и даже древние языки от тех их языков-предков, которые мы реконструируем, — праафразийского, праностратического, прасинокавказского — слишком велики. За эти 11-12 тысяч лет язык так меняется, что восстановить уже ничего нельзя. На всех конференциях приходится терпеливо объяснять: мы же сопоставляем не русский с грузинским и финским, а праиндоевропейский, пракартвельский и прауральский. Все эти языки датируются 4-5 тысячелетиями, то есть их от современности отделяют те же 6-7 тысяч лет, что и от их предка — праностратического. Но ведь вы же не отрицаете праиндоевропейскую реконструкцию. Отвечают: не отрицаем. Так почему же, если сделать так же квалифицированно и картвельскую, и уральскую, нельзя их сопоставить и выйти к праностратическому времени? А потом сопоставить праностратический с праафразийским и выйти еще на более глубокий хронологический уровень, уйти еще на несколько тысячелетий вглубь? Конечно, чем глубже в древность, тем может быть больше потерь, тем менее полна и надежна картина, но это же в любой науке, связанной со временем, с историей. Начинают задумываться, чесать в затылке.

- На самом деле, все это выглядит достаточно фантастично.

- Да, но все меньше в глазах лингвистов-компаративистов. Правда, тут вот один крупный австралийский лингвист, наверное, вполне хороший специалист, но не в компаративистике, недавно издал книгу, в которой написал что-то вроде того, что только в такой медвежьей дыре, как Россия, могут еще сохраниться слабоумные авантюристы от лингвистики, имея в виду нашу компанию.

- Хорошо, но существует же мировое сообщество в науке? Вы участники, как я понимаю, многих международных встреч. Как вас там встречают и провожают?

- Последняя такая встреча как раз состоялась в августе прошлого года в Кембридже. Это прямо драматическая история, целый спектакль с завязкой, кульминацией и развязкой. Хочешь, расскажу?

- Конечно.

- В Кембридже есть Макдоналдский институт археологии. Возглавляет его один из самых маститых европейских археологов лорд Колин Ренфрю. Он последние годы интересуется связью археологии с лингвистикой — тем же, чем мы начали заниматься в начале восьмидесятых. О московской конференции 1984 года на эти темы и было наше с тобой тогдашнее интервью. Но сейчас в этот междисциплинарный сюжет и, соответственно, в сферу интересов Ренфрю и наших, конечно, мощно вошла еще и популяционная генетика. Так вот, Ренфрю устраивает конференцию «Хронология в исторической лингвистике» и зовет из России Старостина и меня.

Здесь придется сделать длинное отступление.

Умеют ли лингвисты датировать свои реконструированные праязыки? Если не умеют, то они гораздо менее интересны и археологам, и генетикам. Если реконструирован лексический фонд, словарь праафразийского языка, а в нем есть слова, указывающие на наличие земледелия у того человеческого сообщества, которое на этом языке говорило (скажем, мотыга, серп, ячмень, пшеница, сеять и т.п.), то принципиально важно, пятое это тысячелетие, когда земледелие уже распространено везде — и в Передней Азии, и в Европе, и в Африке, или же восьмое-десятое (здесь есть разные мнения среди специалистов), когда его возникновение археологически фиксируется только в Сиро-Палестине и горах Загроса. В последнем случае появляется шанс отождествить наших праафразийцев с создателями одной из этих двух раннеземледельческих культур, что, как ты понимаешь, имело бы исключительное значение. Археологи же не знают, на каких языках говорили создатели тех культур, которые они раскапывают, если это культуры дописьменные, а лингвисты не знают, с какой ранней культурой отождествлять носителей восстановленного ими праязыка. А генетики, прослеживающие современные популяции до их предков в глубокой древности, не могут одними своими методами связать эти группы предков ни с археологическими культурами, ни с праязыками. Если же все это увязать, мы бы могли проследить пути развития разных земных популяций от древнейших времен до наших дней. Мы бы знали, например, что предки таких-то известных современных народов говорили в таком-то тысячелетии на языках-предках таких-то древних и современных языков и были создателями таких-то известных археологических культур. Ранняя история человечества — генетическая, культурная, языковая — перестала бы быть глухонемой и анонимной. На самом деле, я-то уверен, что наука до этого рано или поздно дознается. Но пока мы делаем первые совместные шаги.

Так вот, Ренфрю и его коллегам, археологам и генетикам, очень важно было понять, могут ли лингвисты более или менее надежно датировать свои праязыки. Есть известный метод датирования — глоттохронология, разработанный в сороковые — пятидесятые годы американскими лингвистами и известный как метод Свадеша. Он получил колоссальный отклик в свое время, потом его сровняли с землей, а потом, в начале восьмидесятых, Старостин нашел некую методологическую ошибку в постулатах Свадеша и модифицировал этот метод. Тогда же он придумал и другой, альтернативный метод датирования праязыков, работающий независимо от первого. Я много занимался и свадешевской глоттохронологией, и старостинской, и пришел к выводу, что метод Свадеша, усовершенствованный Старостиным, работает. И работает он с той же примерно точностью, что и радиокарбон в археологии.

- Второй метод Старостина, в чем он заключается?

- Если в самой общей форме, в подсчете процента этимологически тождественных корней в родственных языках и в привязке этого процента ко времени, прошедшего с момента разделения этих языков, что дает возможность датировать их общий язык-предок. Но вернемся к методу Свадеша. Он исходил из следующего. Во всех языках есть ядро основной лексики, то есть слова, выражающие наиболее существенные понятия, предметы и явления (основные части тела, главные местоимения, несколько числительных, объекты природного мира — вода, камень, солнце и другие, основные цвета, действия и тому подобное). Эти слова редко заимствуются, они обычно наследуются из более раннего состояния этого же языка, то есть в конечном счете из его праязыка. Свадеш предложил так называемый стословный список, он достаточно условный, хотя в целом выбор «ядерных» слов скорее удачный. Вместе с тем это словарное ядро тоже подвержено изменениям во времени, хотя и более медленным, чем другие слои лексики. Какие-то слова меняют свое значение и уходят из стословного списка. Есть, скажем, в нем слово «женщина», оно постепенно все больше употребляется в значении «жена», которое в список не входит, а в основном значении «женщина» вытесняется словом другого корня, раньше значившим «самка животного» или, например, «девочка». Или было в древнерусском основное слово «велий», соответствующее английскому «big», а потом заменилось на слово «большой».

Метод Свадеша строился, главным образом, на двух постулатах. Первый — это ядро словаря, в том числе та выбранная из него для удобства анализа часть, которая вошла в стословный список, изменяется, заменяется с одинаковой скоростью во всех языках мира. Второй — эта скорость неизменна во все времена.

Эти постулаты, естественно, яростно оспариваются историками, антропологами, культурологами. Как могут, говорят они, происходить с одинаковой скоростью изменения в языке человеческих групп, затерянных в пустыне или в горах, и популяций, находившихся на перекрестке торговых путей, культурных влияний? Как могут они происходить с неизменной скоростью в глубокой древности и в новейшее время при интенсивнейших культурных и языковых контактах? Так вот, Старостин экспериментально показал, что первый постулат Свадеша верен, а второй нет. И никакого отношения все это к культурным контактам и культурной жизни, интенсивной или вялой, вообще не имеет. Старостин не очень любит заниматься теоретизированием, поэтому я рискну очень осторожно предложить некое теоретическое обоснование всех этих странностей. Давайте допустим, что язык — это такой как бы двусоставный объект. С одной стороны, квазибиологический, подчиняющийся целому ряду законов, аналогичных тем, которым подчиняются живые организмы. Язык развивается по своим внутренним законам, с какой-то определенной скоростью, и в этом смысле его развитие предсказуемо. С другой стороны, язык — объект культурно-исторический, и все, что связано с контактами с другими языками и культурами, как бы нарушает его естественный рост. Основная же лексика языка, ее ядро относится в большей степени к квазибиологической, чем к культурной стороне языка, куда влияния проникают гораздо меньше, чем, скажем, в культурную лексику. Но главное то, что эту исконную, унаследованную лексику можно отделить от заимствованной. Так вот она-то и развивается по своим внутренним законам, то есть растет, как дерево.

- Итак, основная незаимствованная лексика развивается с одинаковой скоростью во всех языках мира, но с разной скоростью в разные эпохи. Английский, японский и полинезийские языки XIV века развивались с одинаковой скоростью, но в V веке у них была тоже одинаковая между собой скорость развития, но иная, чем в XIV веке.

- Но, постой, в XIV веке Англия была уже цивилизованной страной, а полинезийцы…

- Это влияло на культурную лексику: в английском навалом заимствований, а в полинезийском той эпохи их вряд ли много, а на основную, унаследованную лексику никак не влияло.

- Но ведь время — вещь относительная, и для них оно разное.

- Абсолютное время одинаковое.

- Как это все-таки может быть? Языки, что, синхронизируют скорость своего развития во времени? Они, как бегуны на дальние дистанции, кричат друг другу: давай наддадим, ребята!

А теперь помедленнее!

- Это может быть только в одном случае: если все языки восходят к одному предку, к единому праязыку человечества. Тогда у них у всех одна и та же изначально заданная естественная скорость развития, нарушаемая у каждого языка в результате его особых культурных контактов, разных у всех языков в силу различных исторических условий их функционирования. Но нарушается эта изначальная скорость в тех слоях языка, которые подвержены заимствованиям и влияниям. Когда мы удалим из стословного списка выявленные заимствования, мы и получим список основных слов, по определению развивавшихся с этой самой изначально заданной, естественной, одинаковой для всех языков скоростью.

- А почему же она меняется во времени?

- Потому что и биологические объекты развиваются изменяющимся темпом. Вот тебе аналогия. Берется горсть семян с одного и того же дерева и сажается на небольшой делянке. Считай, что почва на ней та же подо всеми ростками, свет падает одинаково, то есть все внешние условия одинаковы для всех. Они и будут расти и развиваться одинаково. Но скорость-то роста, одинаковая для всех наших деревьев, будет меняться! У ростков она одна, у взрослых деревьев другая. А теперь представь себе, что с одного дерева медведь лыко ободрал, к другому прибили плакат «Слава КПСС», третье свинья подрыла, к четвертому Мичурин подобрался со своими прививками. Скорость их развития станет разной. Так и с влияниями, и с заимствованиями в языке, от них в первую очередь и такое разнообразие языков — в фонетике, в грамматике, в лексике. Но, к счастью для исторического лингвиста, есть сторона языка — вот эта незаимствованная ядерная лексика, которая сохраняет заданную скорость изменений и непроницаема для внешних влияний. И мы обычно умеем эти влияния и эти заимствования выявить и отделить, хотя и не всегда, это невероятно сложная иногда процедура. Для того чтобы это сделать, надо, чтобы языковая семья была очень хорошо изучена. С наиболее продвинутыми в сравнительно-историческом изучении семьями мы и можем сейчас работать, а остальные надо доводить до уровня индоевропеистики.

Я «прокручиваю» этот метод на своих языках. У меня получается, что при сравнении, например, египетского языка текстов пирамид с его прямым потомком, группой коптских диалектов, расстояние во времени получается равным где-то тридцати трем — тридцати двум сотням лет. Коптские тексты датируются в среднем пятым веком новой эры. Тексты пирамид тоже датированы более или менее надежно — двадцать седьмым — двадцать восьмым веками до новой эры. Таким образом, когда я считаю количество родственных слов в стословном списке в коптских и в древнеегипетском, расстояние между ними, по старостинской формуле, получается таким, каким оно и должно быть. Ничего нового, понятно, в египтологию я не вношу, но подтверждается, что метод работает.

- Вернемся к кембриджской конференции.

- На конференции несколько лингвистов благожелательно относились к тому, что мы делаем, а несколько были заранее настроены крайне агресивно.

А в опубликованных репринтах еще в Москве мы читаем такой пассаж человека, который занимает кафедру в одном из ведущих университетов США. Он пишет, что ему придется строить свое выступление по принципу «стегания дохлой лошади». Вся эта глоттохронология — давно уже дохлая лошадь, но так как она вновь начинает шевелить ушами, то ее надо добить. Занятие малоприятное, но ради науки ему придется это сделать.

И уже на самой конференции в этом же духе строятся выступления еще нескольких лингвистов. Поначалу обрушивается шквал критики совершенно невероятный. Потом начинаются наши доклады, мы представляем материалы и отвечаем на вопросы. Мы говорим: посмотрите материалы и найдите в них ошибки, неправильные сопоставления. Мы с благодарностью примем любую критику. А кончилась конференция тем, что выходит докладчик, который поначалу говорил о дохлой лошади, очень самоуверенный человек, и начинает что-то бормотать про то, что к его языкам эти методы не очень применимы. Тогда встает Долгопольский и говорит: «Эй, послушайте, а как там насчет дохлой лошади, вы же хотели рассказать про нее, мы давно ждем». И он ответил: «Да нет, это я так. Я же не знал, что так повернется обсуждение».

Тон высказываний о старостинском методе изменился: от «за упокой» — «во здравие». Ренфрю, по-моему, был очень доволен. Скоро выйдет сборник материалов конференции, мы со Старостиным туда отдали огромные по объему статьи. Это очень приятно и прежде всего потому, что высокомерное отношение к российской науке было сильно поколеблено. Отношение, которое проще всего сформулировать так: что там может быть серьезного и стоящего, в этой дикой, забытой Богом России, где нищета, разруха, убийства не кончаются никогда. Очень хотелось поколебать это отношение. И это получилось.

Думаю, что сейчас в мире в гуманитарных науках вообще (а не только в лингвистике) мало такого, что делается в рамках нашего проекта. Я не слышал, чтобы в гуманитарных областях происходил такой явный сдвиг, прорыв в общей ситуации, как здесь у нас в лингвистике. Это ведь сдвиг в представлениях о человеческой культуре вообще, такие вещи случаются не часто.

- А как пополняется ваша группа? Кто готовит сейчас исторических лингвистов, интересующихся этой проблематикой?

- В первую очередь, факультет теоретической и прикладной лингвистики РГГУ. В нашем проекте «Вавилонская башня» молодых лингвистов двое. Это старший сын Старостина Гоша, ему двадцать три года, он вырастает в выдающегося лингвиста и становится одной из опорных фигур в проекте. Второй — мой соавтор и недавний аспирант, двадцатисемилетний Леонид Коган. Леня переехал в Москву из Петербурга, где сотрудничал с Игорем Михайловичем Дьяконовым, был его младшим соавтором. Эти два молодых человека — лингвисты очень сильные, мирового класса, входят в нашу группу, а вся она — восемь человек.

- А вот конкретно о себе можешь рассказать подробнее? Как работаешь и выживаешь?

- Сейчас вдвоем с Леонидом Коганом делаем семитский этимологический словарь, это один из словарей проекта «Вавилонская башня». Это мой давний замысел, из которого долгое время ничего не получалось, потому что такую вещь нужно делать коллективом, а его не было. А лет семь тому назад появился Коган, тогда совсем еще мальчик, студент Санкт-Петербургского государственного университета, феноменально способный, и мы стали с ним сотрудничать. За эти годы он окончил университет, аспирантуру, хорошо знает практически все семитские языки, серьезный библеист, преподает аккадский, древнееврейский, угаритский, арабский, арамейский языки. Он создал в РГГУ на историко-филологическом факультете специализацию по ассириологии.

- А зачем так много специалистов по всем этим древним языкам, разве есть в них необходимость у нашей культуры?

- Я был в 1990 году в Штатах, и там мне попалась книжка, в которой перечислялись фамилии с адресами и телефонами тех, кто занимается древней Месопотамией, включая археологов, лингвистов, там было более двух тысяч имен. Хорошо, в России может быть их меньше на два порядка, тогда пусть будет хоть человек двадцать, но не на три порядка, когда у нас их всего несколько человек. Сейчас появилась молодежь, выращенная в РГГУ, несколько человек — в МГУ. В Еврейском университете в Москве есть Центр гебраистики и библеистики, который работает на хорошем мировом уровне. Большинство преподавателей в нем — сотрудники Института восточных культур РГГУ, где я тоже работаю. Библеистика сейчас пользуется огромным спросом в вузах и школах. Преподают там, как правило, либо люди, принадлежащие к той или иной конфессии, либо обычно слабо подготовленные энтузиасты. Значит, нужно готовить для страны людей, которые будут работать профессионально. Во всем цивилизованном мире библеист — это профессия, и в специалистах недостатка нет, это ведь знания, нужные каждому культурному человеку. Но из-за того, что Библия в нашей стране больше семидесяти лет была запрещенной книгой, специалистов-библеистов у нас вообще не было, о них и не слыхивали. Теперь только они появляются, и даже сегодня их можно пересчитать по пальцам. В этом году из Центра выйдут пять-шесть выпускников, которые читают библейские тексты в оригинале — на древнееврейском и арамейском, и могут сопоставить их с угаритской литературой, месопотамской. Это уже квалифицированные люди. При этом без конфессиональных установок, которые давили бы на них.

- Я слышала, что тебя выбрали ректором Еврейского университета в Москве на второй срок. Правда, выбрали, а не назначили?

- Это правда, с советских времен не люблю назначения. На первом курсе я придумал такие стишки:

О, старосты, которых назначают,
до старости вам это не прощают.
Как надо точно по анкетам выверить,
чтобы назначить тех, кого не выберут.

Университет действительно отнимает много сил. Да и первый том словаря, который мы фактически закончили с Коганом, отнял, наверное, лет семь. Сделали мы уже на три четверти и второй том, и наполовину третий. Первый том страниц на пятьсот — шестьсот. Таких томов должно быть еще штук восемь, то есть умереть не дадут, надо доделывать работу.

А. Милитарев