«Преждевременный человек» или Судьба реформатора в России
Житье наше русское, что царя-колокола звон: што дале от колокольни отойдешь, то больши слышат.А.Л. Ордин-Нащокин
В истории XVII века за Афанасием Лаврентьевичем Ордин-Нащокиным прочно укрепилась репутация одного из предшественников
История развела неудавшегося реформатора с Петром как минимум на полвека: в 1672 году, когда удалившийся от дел Ордин-Нащокин принял постриг в Крыпецком монастыре, в царском дворце как раз шли приятные хлопоты, связанные с рождением царевича Петра Алексеевича.
Впрочем, сколько бы мы не сетовали по поводу этого трагического для Ордин-Нащокина несовпадения, оно таковым и останется. Зато для историков открывается возможность поразмышлять о судьбе реформатора в России. Эту проблему можно сформулировать и иначе: все ли неудачи Ордин-Нащокина следует списывать на преждевременность его рождения? Или история его жизни приоткрывает нечто большее, чем просто игру случая? И если да, то тогда что?
Уже в истории возвышения Ордин-Нащокина можно увидеть незаурядность этого человека. Разумеется, здесь неуместна фраза: «он поднялся с самых низов». Афанасий Лаврентьевич принадлежал к почтенному провинциальному роду, который вел свое происхождение по тогдашним новомодным обычаям от выходца из-за рубежа — в данном случае из Италии. Основатель рода, приняв при крещении имя Дмитрий, поступил на службу к великому тверскому князю Александру Михайловичу. Его сын Дмитрий Дмитриевич во время восстания тверчан против ордынцев в 1327 году получил удар в щеку и заодно с ним прозвище, ставшее родовым, — Нащока. Предки Афанасия не могли похвастаться высокими служебными назначениями. Как и положено было служилым людям средней руки, они ходили в походы, бывали головами — командирами дворянских сотен, при этом оставались иногда и вовсе без голов: Нащокин по прозвищу Орда (от него и пошла ветвь Ордин-Нащокин-Нащокиных) пал, к примеру, в 1514 году в битве под Оршей. Известна и посольская служба Нащокиных на рубеже XVI — XVII веков.
Всего этого, однако, было мало для блестящей карьеры Ордин-Нащокина. Молодой Афанасий даже не числился по московскому списку, откуда правительство преимущественно черпало кадры на замещение низших военных и административных должностей. В свое время Иван Грозный, окончательно разошедшийся с другим реформатором, Алексеем Адашевым, писал ему: «…я взял тебя от гноища». Аристократические противники Ордин-Нащокина если и не писали, то, судя по оскорбленной реакции Афанасия, говорили ему нечто подобное. И надо признать, что при всей искусственности сравнения упреков царственного оппонента Адашева с аристократическими гонителями Ордин-Нащокина в повседневной жизни такое отношение высокородной знати к дворянскому выскочке было нормой. Нащокину надо было не просто подняться вверх по служебной лестнице. Ему предстояло преодолеть ту социальную роль, которая изначально определялась его происхождением и «чиновной» принадлежностью.
Современному читателю, привыкшему воспринимать дворянство XVI — XVII веков сквозь призму классической литературы XIX столетия, сложно представить, насколько трудной была эта задача. Петровский абсолютистский принцип продвижения по службе за личные заслуги пускай и не отменил такие важнейшие составные, как происхождение, знатность, родственные связи, но все же открыл принципиально новые возможности для служебной карьеры. Иное время — время Ордин-Нащокина, превращавшее служилое сословие в многослойный чиновный пирог с заранее предписанными каждому социальными ролями и судьбами. Даже высокое царское покровительство не всегда помогало. Царь, конечно, мог усадить малородовитого человека среди бояр. Но даже царь не может в одночасье наделить человека такой «отеческой честью», которая была бы связана со знатным происхождением и поддержана высокой службой нескольких поколений предков. Такой человек, как бы он ни был талантлив, все равно оставался в высших эшелонах власти белой вороной.
Позднее выход был найден в изменении представления о том, что есть элита. Век XVIII заменил понятие родовой знати, правившей вместе с царем страной, на знать классную, ранговую (высшие классы, ранги по знаменитому петровскому Табелю); последняя вобрала в себя часть прежней знати и включила одновременно в элиту людей сомнительного происхождения, достигших или достигающих высоких чинов. Вельможи века Просвещения могли даже позволить себе поиронизировать относительно своей родословной: подлинно ценным было бюрократическое настоящее, обличенное чинами и императорским благорасположением, нежели далекое прошлое, пускай и необыкновенно славное и очень гордое.
Конечно, такие люди, как Ордин-Нащокин, одним своим появлением в верхах приуготовили подобные перемены. Они пробивали брешь за брешью в обороне родовой аристократии, не желавшей терять свою корпоративную монополию, на высшие и прибыльные государственные места. Интересно, однако, как и какой ценой осуществил это Ордин-Нащокин.
Во-первых, здесь несомненно присутствие таланта и трудолюбия. В юности у заезжего поляка он изучает польский и латинский языки. Позднее прибавляет к ним молдавский и немецкий. Для будущей карьеры эти знания — как первая ступень для ракеты, выходящей на орбиту. При огромной конкуренции на военном поприще выдвинуться молодому Афанасию не было шансов. Иное дело горизонты дипломатические. Посольский приказ постоянно испытывал нужду в профессиональных кадрах, и обратить на себя внимание здесь было намного легче. Тем более со знанием языков. Остается лишь догадываться, кому был обязан Ордин-Нащокин этим вниманием к языкам — собственной любознательности и прилежанию или настойчивости родственников, успевших оценить возможности посольской службы. Так или иначе, но движение вверх Ордин-Нащокина оказалось тесно связанным с посольской службой. В истории он фигурирует прежде всего как крупный дипломат своего времени, первый боярин, вставший во главе Посольского приказа.
Что касается трудолюбия, то энергичный Афанасий Лаврентьевич был, что называется, работоман. Своим трудолюбием он настолько выделялся среди царского окружения, что Алексей Михайлович специально отмечал это качество в своих похвальных грамотах. Он у него «трудолюбец» и «государеву делу желатель».
Во-вторых, карьера Афанасия Лаврентьевича не была связана с утратой Ордин-Нащокина как личности. Ордин-Нащокин возвышался, не пресмыкаясь и не разбавляясь в московской придворной элите. Он не обладал гибкой совестью другого любимца царя, Артамона Матвеева, и скорее ломался, чем гнулся. Нет сомнения, что эта редкая особость — порождение характера Афанасия Лаврентьевича. Он — лидер по натуре, человек самостоятельный в суждениях и поступках. Он обладал всеми качествами, без которых не может состояться реформатор. Однако они же обрекали его на одиночество и непонимание.
Вся переписка Афанасия с царем пронизана жалобами на это. «Перед всеми людьми за твое государево дело никто так не возненавижен, как я», — сетует Ордин. По его собственному определению, он самый «облихованный и ненавидимый человек». Его жалобы так часты, что невольно рождается мысль: не брюзга ли он? Ответ все же надо дать отрицательный: поворчать еще не значит быть брюзгою. Но то, что человек он был тяжелый, бесспорно. Как, впрочем, всякий человек идеи и принципа. Чего стоит его эпизод с сыном, который за притеснение латышского населения в назидание другим был нещадно бит по распоряжению отца кнутом! Понятно, каково было общаться с этим ярым приверженцем порядка, ни для кого не делавшим исключения.
К неприятию Афанасия Лаврентьевича следует прибавить уже упомянутые конфликты с людьми родовитыми. Последние отчасти были как бы запрограммированы, имея в виду местнические порядки и претензии Ордина. А если к этому добавить гордыню, спесь и зависть некоторых родовитых противников Ордин-Нащокина, то стрелка его неприятия просто зашкаливала. Таким соперником был, к примеру, князь Иван Андреевич Хованский, которому наша история обязана хованщиной — событиями 1682 года, связанными с воцарением Петра и началом регентства царевны Софьи. Хованский испытывал просто патологическую ненависть к Афанасию и не упускал случая, чтобы унизить его лично и воспрепятствовать осуществлению его планов. При этом он даже не пытался разобраться в них. Достаточно было, что они исходили от Ордин-Нащокина. Потому не случайной кажется сентенция нашего героя об отношении к делу служилых и приказных людей в Московском государстве, она им выстрадана, опробована на себе. «У нас любят дело или ненавидят, смотря не по делу, а по человеку», — писал он в одном из писем Алексею Михайловичу, еще не ведая об обобщающем характере сделанного им открытия.
Ордин-Нащокин принужден был искать защиты у царя. Алексей Михайлович одергивал Хованского, причем иногда очень сурово и унизительно. Сохранилось по-своему уникальное послание Тишайшего Хованскому с выговором за Ордин-Нащокина, проливающее свет на закулисную сторону конфликта: «Афанасий хотя отечеством и меньше тебя, однако великому государю служит верно, от всего сердца, и за эту службу государь жалует его своею милостию: так тебе, видя к нему государеву милость, ссориться с ним не для чего, а быть бы вам с ним в совете и служить великому государю сообща».
Служить «сообща» с Ордин-Нащокином-Нащокиным гордому потомку Гедемина было невмоготу. Он раз за разом наскакивал на Ордин-Нащокина и, несомненно, был одним из тех, кто способствовал охлаждению его отношений с царем.
Любопытен в этом конфликте сам царь. Он одержим идеей примирить противников. Трудно сказать, что при этом более движет им — христианское понимание любви или непоколебимая уверенность, что все должно быть исполнено по его желанию и воле. Но Тишайший постоянно сводит, а не разводит их на служебном поприще, тем самым провоцируя конфликтную ситуацию. Даже кратковременное Псковское воеводство Ордин-Нащокина, во время которого последний попытался осуществить реформу городского управления, должно было проходить в присутствии И.А. Хованского. А уже одного этого было достаточно, чтобы подписать всему начинанию смертный приговор.
Было бы слишком узко сводить одиночество Ордин-Нащокина лишь к его беспокойному характеру и натянутым отношениям с аристократией. Перед нами нечто большее. Непонимание, неприятие, ненависть — судьба любого реформатора. В России же в силу ее приверженности к консерватизму и традиционализму это правило действует вдвое сильнее, а для Ордин-Нащокина, угодившего в эпоху переходную, оно, пожалуй, и утроилось. Следствие — существование некоего извечного для реформаторов порога преодоления. Афанасий Лаврентьевич задыхается не только из-за отсутствия простора, столь необходимого реформатору. У него почти не остается сил на сами преобразования, поскольку они оказались щедро потрачены или, вернее, растрачены на подступы к самим реформам. Потому вовсе не случайны упреки Ордин-Нащокина, бросаемые им в сердцах самому царю: «Ты меня вывел, так стыдно тебе меня не поддерживать, делать не по-моему, давать радость врагам моим, которые, действуя против меня, действуют против тебя».
Понятна и обида, которая движет им: он ревностно служил, надеясь на государя, он же не подкрепил его: «Кто Богу и тебе неотступно служит без мирского привода, те гонимы… Явно тебе, великому государю, что я, холоп твой, по твоей государской неисчетной милости, а не по палатному выбору тебе служу и, никаких пожитков тленных не желая, за милость твою государскую неотвратно и бесстрашно, никого сильных не боюсь, умираю в правде».
Это «умираю в правде» звучит очень по-русски, особенно в устах людей, мечтающих переменить отжившее, старое.
Ордин — фанатик службы. Ничего мне так не надобно, как государева служба, уверял он царя Алексея. Стоит заглянуть в его «послужной список», чтобы признать: он не лукавит. Но справедливости ради следует заметить, что это одновременно и вынужденная позиция. Ситуация «одиночества» побуждает Ордин-Нащокина разрабатывать свою «философию» и свою модель поведения. И то, и другое, несомненно, предвосхищает идеологию и стиль поведения следующего столетия. Но в данном случае для нас важно подчеркнуть другое.
В выборе Ордина все проще: у него просто не было иного выбора.
«Философия» Ордин-Нащокина — это философия службы. В своем постоянном размышлении о государевом деле, в непрестанном радении о государственной выгоде он сильно напоминает Петра. Служба выстраивает образ его жизни: он все подчиняет службе и службой все оправдывает. Поскольку же служба «государева», то царь для Ордина — главный судия и заступник. Полагаясь на государя, Афанасий Лаврентьевич открыто игнорирует групповые интересы, привязанности, связи и т.д. Это и есть цена его независимости, его единственный выбор. Надо признать, что плата за такую независимость чрезвычайно высока. Может быть, где-нибудь на необитаемом острове за отсутствием окружения об этом не имело бы смысла говорить. Но во дворце держаться на одной лишь приязни государя, категории непостоянной и изменчивой, и уж тем более проводить реформы, ущемляющие интересы многих, крайне трудно. Хотя бы потому, что Алексей Михайлович слушал не одного Афанасия. А эти государевы советчики как раз и норовили лишить Ордин-Нащокина единственной опоры — оборвать сердечную приязнь государя к реформатору.
Правда, нашептывать пришлось долго. Алексей Михайлович ценил своего даровитого сотрудника. В 1658 году, жалуя Афанасия Лаврентьевича в думные дворяне, Тишайший похвалял его за то, что «…нам, Великому государю, служишь, о наших, Великого государя, делех радеешь мужественно и храбро… и против свейского короля славных городов стоишь с нашими людми смелым сердцем». Особый акцент на дело не случаен. В сознании царя это прирожденное «свойство» Ордина. Отсюда и обещания, которые должны были вселить уверенность в Афанасия Лаврентьевича: «Служба твоя пред нами, Великим государем, забвенна николи не будет».
Ордин-Нащокин в это поверил. Тем более что расположенность Тишайшего подняла его до боярского чина и руководства Посольским приказом. Однако даже такие совестливые государи, как Алексей Михайлович, имеют пределы своей памятливости. В конце концов служба «великого министра», как называли Ордин-Нащокина иностранцы, оказалась «забвенна».
Сама отставка Афанасия Лаврентьевича имеет как бы несколько смыслов. Если взглянуть на нее через призму психологии личности, то перед нами — трагедия оскорбленного доверия. Ордин-Нащокин сам просится отставить его от дел: он устал от долгого противоборства, от постоянного недоверия и необходимости убеждать царя, которого с каждым разом убеждать становится все труднее и труднее.
В то же время ему не хочется уходить. Это видно из того, что даже в монастыре он продолжает жить мирскими делами. Затворившись в келье, он пишет сочинения, призванные оправдать его дела и замыслы. Но и этого мало! Когда при Федоре Алексеевиче перед старцем приоткрылась возможность вернуться в политику, он не сумел одолеть соблазн. Как и следовало ожидать, из этого ничего не вышло. Однако чего стоит сама попытка!
Вообще вся эта история невольно перекликается с историей патриарха Никона. И тот, и другой уходят внешне почти «добровольно», с надеждой, если даже не с уверенностью, что их обязательно позовут назад. Не позвали. Сходство сюжетов дает материал для размышления не только об Ордин-Нащокине и Никоне, но и о царе. По-видимому, было в нем нечто такое, что давало повод так думать и так ошибаться.
Причина для отставки Ордин-Нащокина была весомой — расхождение между ним и царем в признании внешнеполитических приоритетов. Глава Посольского приказа был последовательным сторонником борьбы со Швецией. Ради ее одоления он ратовал за союз с Польшей, плата за который у Афанасия варьировалась в зависимости от внешнеполитической ситуации. Впрочем, она всегда была высокой и предполагала значительные уступки западному соседу на Украине и в Белоруссии.
Пристрастие Афанасия Лаврентьевича к балтийскому направлению во внешней политике дало основание историкам видеть в нем предшественника Петра. Уже одно это возводило Ордин-Нащокина в ранг выдающегося дипломата-реформатора, чуть ли не первым оценившего всю важность выхода к морю. Но приписывать особую глубокомысленность «великому канцлеру» в этом случае нет нужды. Мысль лежала, что называется, на поверхности. О важности балтийского направления вопил каждый иноземный товар, цена которого несоизмеримо возрастала из-за шведского торгового посредничества, более похожего на грабеж. Москва оказывалась в унизительной зависимости от своего северо-западного соседа, дозирующего размеры российской торговли со странами Европы в зависимости от собственных интересов. Оставался, правда, еще архангельский порт. Но отдаленность и трудность морского путешествия туда делали сомнительным главное его преимущество — преимущество русского порта. Потому позиция Ордина — скорее, еще одно свидетельство необходимости движения в этом направлении.
Дело, однако, в том, что для страны не меньшей необходимостью была потребность в разрешении и польского вопроса, включая сюда проблему преодоления печальных итогов смуты — возвращение Смоленска.
И выбирать приходилось между приоритетными задачами. Ясно, что это был тяжелый выбор. Ясно, что у сторонников различных направлений на руках были равно весомые аргументы. Ясно, наконец, что после сделанного выбора менять приоритеты было уже неразумно и опасно. Потому, когда в середине пятидесятых началась русско-польская война, сам спор потерял всякий смысл: течение событий вынесло на первый план борьбу с Польшей, и пока она не получала благоприятного разрешения, об ином не стоило говорить. Короче говоря, в конфликте царя с Ордин-Нащокиным прав все же Алексей Михайлович, а не его «канцлер». При всем прагматизме Афанасия Лаврентьевича не он, а Тишайший оказался большим реалистом, пытавшимся строить политику, исходя из возможностей страны и сложившейся международной ситуации.
В этих условиях наш герой далеко не всегда был точным исполнителем царской воли. Хорошо делать то, чего ему делать не хотелось, оказалось чрезвычайно трудно. Ордин-Нащокин пребывал в разладе с самим собой: строгий «радетель» послушания в государевых делах, он начал своевольничать. На практике это означало, что на переговорах с поляками он готов был идти на большие уступки, чем ему было предписано, лишь бы скорее заключить мир и заняться шведами. Отповедь следовала незамедлительно: царь не упускал случая выговорить дипломату, Ордин-Нащокин был уличен в гордости и высокоумии. Заметим, что Ордин-Нащокин одним из первых угодил в ситуацию, свойственную российским реформаторам: ему приходилось выбирать между послушанием и своим пониманием дела.
Ордин-Нащокин не сразу сдал свои позиции. Даже в этой шаткой ситуации он настаивал на большем доверии и самостоятельности. Он без устали повторял, что невозможно вести дела, когда исполнителя все время хватают за руку. Для Ордин-Нащокина детально выписанные посольские и воеводские наказы, от которых нельзя ни на шаг отступить, — что колодки на ногах. В отстаивании такой позиции, между прочим, не меньше реформаторства, чем в создании почты или в реорганизации посольской службы. Во времена Афанасия Лаврентьевича за этим стояла смена принципов и стиля управления.
Еще один смысл в отставке «великого канцлера» кроется в состоянии общества, точнее, политической элиты. Ощущение неотвратимости перемен соседствовало со страхом перед ними. Рефлексия традиционного общества выражается в топтании, в стремлении обрядить новое в хорошо знакомое старое. Умеренность и осмотрительность — вот девиз этого времени! Потому все, что не вписывается в эти рамки, в конце концов отторгалось. А Ордин-Нащокин как раз и не вписывался.
Конечно, как реформатор Ордин больше обещал, чем сделал. За отсутствием широких возможностей проявить себя в деле он более реализовывался на бумаге — в своих проектах и в письмах царю. Отсюда и несколько ироническая характеристика В.О. Ключевского: «Говорун и бойкое перо». Впрочем, у того же Василия Осиповича есть и другое определение: Ордин у него — русский Ришелье. Оценка, между прочим, совпадающая с отзывами современников-иностранцев. Так, английский врач при царском дворе Самуэль Коллинз писал об Афанасии Лаврентьевиче: «Великий политик, очень важный и мудрый государственный министр и, может быть, не уступит ни одному из министров европейских». Даже угодивший в русский плен польский магнат Потоцкий, автор очень едких характеристик царских придворных, признал в Ордин-Нащокине «великого мужа», родившегося, по несчастью, в «необразованной стране».
Судьба Ордин-Нащокина предвосхищает судьбы русских реформаторов. Мало родиться реформатором. Надо еще и угодить в нужное время. Но, угодивши, едва ли стоит ждать благодарностей от современников. Какой бы не была цена преобразований (даже толком и не начавшихся, как при Ордине), она всегда покажется чрезмерной в скучавшем по консерватизму консервативном обществе. Как это ни покажется странным, но в русском варианте реформатор почти всегда оказывается преждевременным человеком. Даже если родится вовремя. У нас не только революции, но и реформы пожирают своих детей.
Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин
(1605(?) — 1680) — один из самых видных государственных деятелей царствования Алексея Михайловича.
Родился Ордин-Нащокин в 1605 году (по другим данным — в 1607 году) в семье псковского дворянина. В Псковском и Торопецком уездах находилось фамильное гнездо Нащокиных. Начав с традиционной полковой службы, Афанасий Лаврентьевич скоро перешел на дипломатическую службу, где сумел отличиться при выполнении ряда трудных заданий. Продвижению способствовал не только природный ум, но и образованность Ордин-Нащокина. Он знал риторику, математику, латинский, молдавский, немецкий языки, а в дальнейшем освоил и польский.
Известность при дворе второго Романова Афанасию Лаврентьевичу принесло его участие в псковских событиях 1650 года. При его активном участии правительству удалось внести раскол в среду восставших псковичей и погасить пламя мятежа.
В 1652 году Ордин-Нащокин возглавил комиссию по размежеванию границы со Швецией. В последующем приложил немало сил, чтобы остановить экспансию Швецией в южной Балтике.
Во время русско-польской и русско-шведской войн он участвовал в штурме Витебска, походе на Динабург и Ригу. Именно в это время проявились дипломатические таланты Афанасия Лаврентьевича. В 1656 году он завязал отношения с Бранденбургом, подписал выгодное для России Валиесарское перемирие со Швецией (1658).
Склонный к скорейшему — даже ценой значительных уступок — разрешению всех противоречий с Речью Посполитой, он с начала 60-х годов вел активные переговоры с Польшей. Именно при его непосредственном участии было подписано Андрусовское перемирие, положившие конец многолетней войне за Украину.
Это время стало временем наивысших успехов Ордин-Нащокина. Он был пожалован высшим думным чином боярина (1667), возглавил Посольский приказ.
Афанасий Лаврентьевич проявил себя не только на дипломатическом поприще. Будучи постоянным корреспондентом царя Алексея Михайловича, он выдвигал проекты реформ в различных сферах государственной жизни. Известны его предложения по вопросам военного строительства (по сути, он ратовал за переход к рекрутским наборам), экономической реформы. В частности, он участвовал в разработке Новоторгового устава, протекционистский характер которого выгодно отличался от прежней политики Романовых в области торговли.
Будучи «западником», Ордин-Нащокин не был слепым подражателям новомодных идей. Он всегда осмысливал их в ценностных рамках православного человека, с критерием государственной целесообразности. Некоторые идеи Ордин-Нащокин пытался реализовать на практике. Назначенный в 1665 году в Псков воеводой, он взялся за реформу городского управления, предусматривающую расширение прав посадского населения и ограничение административного произвола.
С именем Ордин-Нащокина связаны организация первой почты между Москвой, Ригой и Вильнюсом, создание первой судоверфи на реке Оке в селе Дединово.
У Ордин-Нащокина было много всяких преобразовательных планов, но не было согласия с царем, особенно по вопросам внешней политики. Один из авторов Андрусовского перемирия, Афанасий Лаврентьевич настаивал на неукоснительном выполнении всех его условий.
В том числе и в отношении возвращения Речи Посполитой Киева. В этом глава Посольского приказа видел основу для создания в будущем русско-польского союза, острие которого следовало обратить и против шведов, и — в силу возрастания османской угрозы — против турок.
Но царь предпочитал иные внешнеполитические приоритеты. В результате в 1671 году Ордин-Нащокин подал в отставку, а год спустя удалился в монастырь, поменяв имя Афанасий на иноческое Антоний. Правда, после смерти второго Романова он был возвращен в Москву для ведения дипломатических дел. Однако дипломатическая деятельность старца Антония окончилась неудачей. Нащокин вернулся в монастырь, где и скончался в 1680 году.
