Британский Левиафан

Среди прочих государств Европы островной Англии традиционно принадлежало особое место. С одной стороны, англичане всегда любили бравировать своей обособленностью от материка (достаточно вспомнить их знаменитое — «туман, континент отрезан», отражающее неистребимое чувство превосходства над теми, кто остался за проливами). Они и в наши дни медленно и неохотно присоединяются к общеевропейскому дому, предпочитая «коммуналке» свою островную крепость. С другой стороны, Британия, безусловно, является неотъемлемой частью Европы, определяющей ее современное лицо. Однако не только географическое положение составляет специфику этой страны. Ее внутреннему развитию также было присуще заметное своеобразие, позволяющее в наши дни говорить об особенностях национального самосознания англичан и присущей ему парадоксальности.

Англия — классический пример страны, сформировавшейся в ходе ее многовековой истории в рамках единого централизованного национального государства. Это был долгий процесс, в который внесли свой вклад многие племена и народы — кельты, римляне, англосаксы, норманы, — в разные эпохи приходившие на Британские острова и приносившие сюда свои нравы, обычаи, правовые нормы и культурные традиции¹. Однако о складывании по-настоящему сильной государственности в Англии можно говорить не ранее XI века. С этого столетия начинается поступательное развитие и укрепление королевской власти и становление государственных институтов — армии, финансовой и судебной системы, неуклонный и триумфальный подъем колоссального Левиафана, подчинившего себе всех и вся. Симптоматично, что сам образ Левиафана — самодавлеющего и самодостаточного государства, был продуктом английской политической мысли. Это мистическое существо, вмещающее в себя все земли с населяющими их людьми, а также политические институты, создал в своем воображении Т.Гоббс, секретарь и ученик великого Френсиса Бэкона, канцлера королевства. Но даже гений этих искушенных политиков не мог предвидеть, до каких масштабов разрастется островной Левиафан в XVIII — XX столетиях, когда Британия превратится в империю, владычицу морей, страну с мощной имперской и националистической идеологией, до сих пор болезненно переживающую утрату своих заокеанских доминионов. Тем не менее, даже вернувшись после второй мировой войны в свои прежние, отведенные ей природой островные рамки, она остается великой державой и одним из признанных лидеров европейского сообщества. Традиции же сильной государственности и разумной централизации до сих пор сказываются на работе весьма дисциплинированной и очень эффективной английской бюрократии.

Однако парадокс заключается в том, что наряду с уважением к государственной власти, патриотизмом и законопослушанием, островитянам оказались присущи редкостная внутренняя свобода и трепетное отношение к правам личности, которые они готовы отстаивать перед лицом бездушной государственной машины, невзирая ни на какие авторитеты, порою — с пафосом, а порой — с чисто спортивным азартом. Эту их специфическую черту давно подметили европейцы: еще в XVIII веке устами Монтескье они признали, что англичане «превосходят другие нации в набожности, торговле и свободе» (подчеркнуто. — О.Д.)

Откуда же взялись ростки свободы под пятой Левиафана? Где искать корни такого удивительного соотношения сил между властью и обществом, которое позволяло сосуществовать сильной монархии и ее подданным, верившим в то, что всякий «свободно рожденный англичанин» обладает неотъемлемыми правами, зафиксированными в старинных нормах права, некой конституции, которая при этом даже не была записана и изложена на бумаге?

Как ни странно, поиск этих корней приведет нас в тот самый XI век, отмеченный укреплением королевской власти и государственности в целом.

Символическое изображение Левиафана в трактате Г. Гоббса, 1651 год

На первый взгляд, события, развернувшиеся в это время на берегах Альбиона, далеко не способствовали расцвету каких бы то ни было свобод. В 1066 году Англия в очередной раз подверглась нашествию завоевателей, на этот раз ими были нормандцы — выходцы из герцогства Нормандии, потомки викингов, которые в начале Х века выторговали себе кусок земли во владениях французского короля. Скандинавы довольно быстро «офранцузились», усвоив континентальные обычаи и нормы феодального права. После смерти английского короля Эдуарда Исповедника нормандский герцог Вильгельм заявил свои права на его престол, однако вопреки его претензиям, англосаксы короновали могущественного эрла Гаральда, который, хотя и не принадлежал к королевской династии, был талантливым политиком и военачальником.

Высадка нормандского десанта в бухте Павенси (современный Сассекс) произошла сразу после того, как Гаральд разбил на севере Англии датских пиратов. Его измотанная дружина совершила марш-бросок на юг, чтобы отразить новую угрозу. Однако Фортуна отвернулась от англосаксов: после кровопролитной битвы при Гастингсе, в которой пал сам Гаральд, его братья и множество англо-саксонских эрлов, нормандцы овладели полем боя. Герцог Нормандии короновался как король Англии Вильгельм I, получив прозвище Завоеватель.

Окончательное покорение страны растянулось на много месяцев, а взаимная ненависть англосаксов и нормандцев — на многие годы. Тем не менее Нормандская династия воцарилась здесь всерьез и надолго. Враждебное скружение требовало от нормандских баронов и рыцарей, находившихся в меньшинстве, консолидации сил, безоговорочной дисциплины и подчинения королю. В таких условиях не было места никакой феодальной вольнице и анархии, ничему подобному континентальному принципу «вассал моего вассала — не мой вассал». В Англии при Вильгельме Завоевателе все рыцари принесли вассальную присягу королю. Впрочем, нормандцам это было не в новинку. На их родине в Нормандии также царили строгие порядки, отличавшие герцогство от прочих французских земель. Герцог обладал верховной юрисдикцией в своих владениях, его бароны не имели права вести частные войны или заключать соглашения с другими сюзеренами, церковь также полностью подчинялась светскому властителю. Однако в то же время именно в Нормандии в наиболее законченном виде сложилась система феодального права, детально регламентировавшая отношения между сеньерами и их вассалами. Она-то и была перенесена на английскую почву и продолжала развиваться в новых условиях.

Короли Нормандской династии (1066 — 1154) отнюдь не были либералами, однако они прекрасно осознавали, что бароны и рыцарство — их единственная опора, и безудержный нажим на них или беспардонное нарушение прав может быть чревато потерей английской короны. Поэтому наиболее дальновидные монархи Вильгельм I и Генрих I стремились к четкой фиксации взаимных прав и обязанностей сюзеренов и вассалов. Эта тенденция ярко проявилась в так называемой коронационной хартии или хартии вольностей» Генриха I, в которой весьма подробно оговаривалось, что может и чего не может сделать сеньор по отношению к вассалу и его землям. В ней излагались правила вступления во владения феодом и наследования его, перечислялись все законные платежи, причитавшиеся сеньору, оговаривались права вдов и малолетних наследников, находившихся под опекой и так далее. Юристы не без оснований порой именуют эту хартию первой английской «феодальной конституцией» — декларацией пусть не слишком широких, но четко зафиксированных прав дворянства. Именно элите общества удалось в данных обстоятельствах добиться некоторых имущественных и личных гарантий. Последние сводились к тому, что свободного человека (читай: рыцаря или барона) нельзя было осудить на смерть без тщательного расследования его преступления и процедуры ссуда, состав которого формировался из пэров — «равных» обвиняемому. В теоретическом плане эти положения хартии Генриха I способствовали началу складывания представлений о правах личности. Это современное понятие, таким образом, во многом является результатом коллективных «социальных завоеваний» средневекового дворянства.

Мы редко задумываемся о том, что первые барьеры на пути неограниченного произвола властей обыкновенно ставит именно элита общества. По традиции, учебники истории, по которым учились большинство из нас, всегда делали больший акцент на роли народных масс и социальных низов в борьбе с феодальным государством, но эта борьба почти никогда не сказывалась ни на форме политической власти, ни на общих принципах ее взаимоотношений с подданными. В этом смысле дворянство заслуживает апологии и, как это ни парадоксально — признания его заслуг в ограничении тиранических тенденций монархов и оформлении политических свобод. Заслуживает этого и весь период средневековья в целом, хотя ему совершенно незаслуженно отказывают в каком бы то ни было вкладе в развитие европейского конституционализма и либерализма, ища их истоки лишь в эпохе буржуазных революций. По крайней мере средневековая Англия опровергает эту точку зрения.

Вернемся, однако, к нормандским королям и тому, как они «обустраивали Англию». Более других в этом преуспел Генрих I — талантливый администратор, создавший систему централизованного управления, контуры которой уже напоминали нам привычную государственную машину: практическое управление было сосредоточено в королевской курии, опиравшейся на двух китов — финансовое ведомство — казначейство (в состав которого входила знаменитая палата шахматной доски), и разветвленное судебное ведомство (суд королевской скамьи, суд общих тяжб и суд справедливости).

При Генрихе I же возникла система разъездных судов, циркулировавших по всем графствам и дававших любому свободному человеку возможность обратиться к правосудию короля, а не местных магнатов в любой точке королевства.

Конечно, короли Нормандской династии не испытывали недостатка в желании накинуть узду на своих баронов и крупных церковных иерархов, пытаясь с большим или меньшим успехом ограничить их судебную юрисдикцию или политические права. Дальше всех своих предков пошел в этом направлении внук Генриха I — Генрих II — основатель новой династии Плантагенетов. Благодаря наследству его отца, графа Анжуйского и браку короля с Элеонорой Аквитанской, Англия необыкновенно расширила свои границы: помимо Альбиона владения Плантагенетов включали Нормандию, Анжу, Мэн, Турень, Пуату, Аквитанию. Английские земли на континенте превосходили по размерам домен французского короля, что очень обострило отношения двух царствующих домов, а позднее привело к затяжной Столетней войне между Англией и Францией.

Генрих II мощной рукой правил своей англо-нормандской державой, раскинувшейся на островах и континенте. Любые попытки феодальных смут немедленно подавлялись, а чтобы в меньшей степени зависеть в военном отношении от своих своенравных вассалов, король провел реформу армии, введя особый налог — «щитовые деньги». Это явилось финансовой базой для формирования наемной армии из рыцарей горожан и йоменов, всецело преданной королю. Он подчинил жесткому контролю местную администрацию, а судебная реформа Генриха II лишила прежнего авторитета вотчинные суды баронов и крупных феодалов — за небольшую плату слушание любого дела можно было перенести в королевский суд, превратившийся в высший апелляционный орган. При Генрихе же к Англии была присоединена значительная часть юго-восточной Ирландии, на которую распространились те же порядки.

Однако впечатляющая экспансия королевской власти и светского государства во всех сферах внезапно натолкнулась на препятствие, оказавшееся непреодолимым в тех условиях — сопротивление церкви с ее концепцией превосходства духовных властей над светскими правителями, самостоятельными судами и финансами. В своем стремлении подчинить себе все и вся Генрих поначалу недооценил духовенство как противника и с презрительной легкостью назначил главой церкви, архиепископом кентерберийским светское лицо, своего верного слугу и канцлера Томаса Бекета. Но, получив этот пост, Бекет неожиданно принял сторону прелатов и стал яростным оппонентом короля в споре о судьбе церковных судов, которые Генрих стремился подмять под себя, и о назначении на церковные посты в Англии — в этой сфере церковь пыталась ограничить вмешательство короля. В неравной борьбе с монархом Бекет пал. Он был заколот во время молитвы в кентерберийском соборе наемными убийцами на глазах у монахов. Но этот шаг короля оказался его просчетом, общество отшатнулось от того, кто столь цинично попрал все христианские нормы. А Бекет был канонизирован и стал самым почитаемым святым английского средневековья, к гробнице которого не прекращалось паломничество. Для власти уже он по-прежнему оставался символом неповиновения и сопротивления их авторитету: не случайно Генрих VIII, проводя церковную реформацию и провозгласив себя главою церкви, приказал разрушить гробницу Св.Томаса.

Трагическая гибель архиепископа активизировала английскую политическую мысль, откликнувшуюся на события знаменитым «Поликратикусом» Иоанна Солсберийского и другими трактатами юристов, утверждавшими, что истинно христианский государь должен управлять своей страной не произвольно и по собственному усмотрению, а на основании законов. Если же он нарушает их, подданные имеют законное право на сопротивление королю-тирану.

Плантагенеты, однако, не вняли предостережениям ученых монахов и легистов. Очередной кризис в отношениях между авторитарным государем и его подданными разразился в правление Иоанна Безземельного в начале XIII века. Иоанн, который вел безуспешную войну с Францией, лишившись в конечном итоге множества владений на континенте, за что и был прозван «Безземельным», беззастенчиво вымогал деньги у собственных подданных. Аресты баронов, казни и конфискации следовали непрерывно, а налоговый нажим короны был так тяжел, что восстановил против власти все общество: в оппозицию встали и крупные магнаты, и рыцарство, и города. В результате разразившейся в стране гражданской войны и поражения короля родился удивительный документ, который принято считать краеугольным камнем не только английской правовой системы, но и европейской демократии вообще, — Великая хартия вольностей.

Великая хартия вольностей и парламент

Пожалуй, ни один документ в истории не вызывал таких противоречивых оценок специалистов и столько дифирамбов либералов, как грамота, подписанная Иоанном Безземельным 15 июня 1215 года. Парадокс, однако, заключался в том, что в реальных обстоятельствах того времени она была не чем иным, как весьма консервативным и даже реакционным документом, символизировавшим триумф феодальной вольницы над королевской властью (в которой мы, воспитанные в византийской традиции уважения к государству, привыкли видеть воплощение прогрессивных тенденций). Бароны зашли так далеко, что потребовали для себя права объявлять королю войну и исторгли у Иоанна подпись под этим пунктом. Они учредили для себя особый суд «пэров» — равных, отменили судебную реформу Генриха II и создали собственный комитет для контроля за действиями монарха. Это ли не торжество анархии?

Однако, если рассматривать Великую хартию в абстрактно-теоретическом аспекте, с точки зрения ее вклада в развитие политической и правовой мысли, окажется, что в ней впервые в истории западно-европейского общества были провозглашены принципы, которые легли в основу современного понимания прав личности, впервые обеспечивались гарантии личной безопасности индивида и его собственности от незаконных посягательств. Было провозглашено, что ни одного подданного нельзя казнить и лишать имущества без предъявления обвинения, без расследования и вынесения приговора в соответствии с законами страны. Немаловажной была и декларация, что любые налоги и сборы будут отныне собираться лишь «с общего согласия совета королевства», а не произвольно.

Впервые в европейской практике эти нормы были четко зафиксированы на бумаге. И хотя вскоре король нарушил все подписанные им договоренности, и гражданская война разразилась с новой силой, авторитет Великой хартии вольностей не упал. Напротив, со временем она превратилась в своеобразный миф, легендарный документ, который зажил в сознании англичан собственной жизнью. На хартию начали ссылаться люди, не относившиеся к элите, никогда не видевшие ее текста, но слышавшие, что существует некая Хартия, защищающая их личные и имущественные права от королевских чиновников. В XV — XVI веках мы неоднократно сталкиваемся с тем, что купцы, протестующие против запретов на вывоз их товаров из английских портов, апеллируют к Великой хартии, якобы разрешавшей беспрепятственно распоряжаться собственностью, в том числе и товарами.

Одним из важнейших последствий войн и противостояния короля и его подданных стало рождение английского парламента — старейшего в Европе, «колыбели» парламентаризма. Англичане законно гордятся тем, что «экспортировали» нормы парламентской демократии и в Новый Свет, и в Индию, и в Австралию и Новую Зеландию. Их «дар» стал в наши дни неотъемлемой частью политической культуры. Тем любопытнее взглянуть на обстоятельства и новый расклад политических сил, при которых возник английский парламент.

Это произошло в эпоху гражданских войн и баронских свар, когда общество было нацелено на ограничение произвола монархов. И, что чрезвычайно важно, английский парламент возник по инициативе оппозиции. Впервые собрание представителей всех сословий королевства созвал лидер баронов Симон де Монфор. Поэтому в отличие от подобных учреждений других стран — французских Генеральных Штатов или Испанских кортесов, английский парламент не был покорным и не ограничивался только вотированием налогов. Он достаточно смело вторгался в сферы экономического регулирования, в дела церкви, престолонаследия и другие столь же важные стороны жизни, требуя от монархов «добрых законов» в обмен на деньги налогоплательщиков.

К тому времени как дальновидные короли, подобные Эдуарду I, начали перехватывать инициативу оппозиции и сами созывать парламент, в обществе уже сложилось представление о том, что парламент — это особый совет, представляющий интересы всех общин королевства и доносящий их чаяния до короля, без которого нельзя решать ни серьезных финансовых, ни политических вопросов. Довольно рано в парламентской практике утвердился принцип: «то, что касается всех, должно быть одобрено всеми».

Становление парламента было очень важным завоеванием общества, сделанным на волне борьбы с властью, он стал барьером на пути развития безграничной тирании и в то же время опорой и помощником тех королей, которые проводили дальновидную и взвешенную политику. Не удивительно, что именно в английском парламенте рождается такое понятие, как импичмент — вынесение обвинения высшему должностному лицу королевства, уличенному во взяточничестве, казнокрадстве или иных злоупотреблениях.

Закономерно и то, что английский парламент впервые в истории дерзнул начать судебный процесс над королем и отправил последнего на плаху в соответствии с законным приговором.

Практика средневекового английского парламента дала нам еще несколько чрезвычайно важных новшеств, поначалу имевших узкое значение, но со временем они приобрели более широкую трактовку и легли в основу современного понимания политических прав и свобод. Прежде всего, это «свобода слова», которую спикеры парламента стали испрашивать у короля в начале XVI века. Первым политиком, обратившимся к государю с просьбой не карать депутатов за критические или излишне горячие речи в парламенте, был знаменитый писатель-гуманист Томас Мор, спикер в 1523 году. К особым правам парламентариев как представителей «всего народа Англии» добавились также свобода доступа их делегаций к королю и «депутатская неприкосновенность» — свобода от ареста на время парламентской сессии. Таким образом, многовековая парламентская практика внесла свою лепту в выработку представлений о правах индивидов, в данном случае тех подданных короля, которые представляли перед его лицом всю нацию.

Еще важнее было быстрое развитие теоретических взглядов на природу английского государства, которое во многом стимулировалось парламентской практикой. Уже в XIV — XV веках в умах англичан — теоретиков-юристов, парламентариев, просто образованных дворян и горожан, регулярно участвовавших в парламентских выборах, прочно укоренилась мысль, что Англия представляет собой так называемую смешанную монархию — по сути, конституционную, где верховный суверенитет принадлежит «королю в парламенте», то есть он разделен между государем и представителями подданных. При этом король должен был, по их мнению, править в согласии и соответствии с законами (значительной частью которых были статуты того же парламента). Если же король проявлял склонность к тирании, его подданные полагали, что имеют законное право на сопротивление.

Эти идеи оказались чрезвычайно устойчивыми. В XVI веке, когда в Европе повсеместно складывались абсолютистские режимы, англичане, противопоставляя себя Франции, утверждали, что если там, за проливами, у французов действительно абсолютная монархия, то у них в Англии она — ограниченная, «правомерная». В наши дни они назвали бы ее «правовым государством».

Не удивительно, что уже в конце XVI — начале XVII веков именно на английской почве возникает понятие «гражданское общество» наряду и в противовес внушительному образу Левиафана. В своих рассуждениях о гражданском обществе и Бэкон, и Гоббс, опираясь на политический опыт и традиции Англии, утверждали, что государство не есть божественное установление, оно создается людьми и в их интересах, поэтому общество первично по отношению к государству. При этом английские мыслители были сторонниками сильного государства и выступали за беспрекословное подчинение законам и властям, ибо и за качество самих законов, и за несовершенства правителей общество несет ответственность, поскольку это именно оно создало дурные законы. Однажды делегировав свои права Левиафану-государству, далее все во имя общего блага должны соблюдать дисциплину. И все же главной идеей выдающихся английских мыслителей рубежа XVI — XVII веков была мысль о приоритете сообщества граждан перед государственным колоссом.

Оглядываясь назад, на многовековой путь, проделанный средневековой Англией с XI столетия, путь, на котором встречалось все и тирания правителей, и анархия подданных, и неуемная жажда обладания как своими, так и чужими землями, нельзя не удивиться тому, как обществу все же удалось добиться оптимального баланса сил с государством. Эффективнее многих соседей англичане сумели воспользоваться преимуществами сильного централизованного государства, не утратив при этом свои прав. Их вклад в развитие политической культуры Европы невозможно переоценить — это парламентаризм в практической сфере и понятия гражданского общества и правового конституционного государства в теории.

¹Подробнее о ранних веках британской истории см. «Знание — Сила» #8/97, #11/97.

Ольга Дмитриева