Методические материалы, статьи

Серые будни красных дней

По воспоминаниям З.Г. Степанищего
(1914-1935 годы)

Предисловие

Сейчас много говорят о покаянии. Между тем тени тех, чьи судьбы минули нас безвестно, осели в Народном архиве. Быть может, они ждут часа, когда кто-нибудь придет и вздрогнет. Так попались мне воспоминания З.Г.Степанищевой (триста с лишним страниц): «В прошлом ответа ищу невозможного», а в них — история жизни ее матери, Екатерины Трофимовны Старостиной (Степанищевой). Мне показалось, что лучшей данью памяти Е.Т., ее страданиям и стойкости в годы первой мировой войны и революции будет материализация ее судьбы: она типична для женщин того поколения; к тому же она приближает меня к судьбе моей собственной матери — Лидии Владимировны, ученицы Вильямса и Прянишникова, агронома, директора совхоза, экономиста.
Эту работу никто не заказывал, никто не ждал. Она возникла сама по себе.

Родилась на санях

Мама моя родилась на санях по дороге из церкви. У бабушки было двенадцать детей. Мама — последняя, появилась на свет, когда бабушке было 48 лет, а дедушке — 51 год. Оба стеснялись позднего ребенка и поехали на богомолье отмолить свой грех. На обратном пути дедушка и принял роды.

В ту пору (начало 90-х годов прошлого века) по всему Поволжью началась холера. Мой дед Трофим заразился и умер в несколько часов. Бабушка с детьми осталась одна. Двор ее начал приходить в упадок. Она вынуждена была оставить деревню и отправиться с детьми к куму — за сто верст пешком в губернский город Саратов. К тому времени из всех ее детей уцелели лишь двое, остальные — кто утонул, кто сгорел.

Кум служил дворником у графа Нессельроде. Бабушка тоже определилась к графу — кухаркой. Сыночка Ваню пристроили мальчиком в табачный магазин, а дочку, мою маму, решили отдать в швейную мастерскую. Но кум подумал и отсоветовал: «Не те времена, Авдотья. Дочка твоя любит учиться, не мешай». Так мама стала ученицей саратовской школы, а позднее — гимназии.

В гимназические годы она и познакомилась со своим будущим мужем и моим отцом Гавриилом Егоровичем Степанищевым и со всем кругом его друзей. Они были преимущественно из крестьян, городской бедноты, дети священников. Устроившись на работу, они нанимали студентов, которые готовили их за курс гимназии, становились их товарищами по увлечениям и развлечениям. Вся эта молодежь увлекалась идеями революции. Кружила голову романтика. В такие тонкости, как различные партии, не вникали и становились в ряды любой демонстрации, если она под лозунгом: «Свобода! Равенство! Братство!». Бегали по тюрьмам, носили передачи заключенным, которые сидели под собирательным названием «политические». Если нужно было передать какие-либо секретные сведения, то гимназистки, и мама в их числе, объявляли себя невестами заключенных.

Однажды мама поехала на пикник со своей компанией, которая хотела потренироваться в стрельбе для будущих восстаний. Захватили с собой несколько охотничьих ружей. Мама, всегда живая, веселая, залезла высоко на дерево, и студент, который ухаживал за ней, сказал: «А-а! Птичка… Вспорхнула… Вот сейчас подстрелю». Взял чье-то ружье, полагая, что оно не заряжено, и выстрелил…

Он выбил гимназистке один глаз, обжег другой. Ее увезли в больницу. Несколько дней она оставалась без сознания. Глаз спасти не удалось, к тому же от природы она была близорука. Бедный студент пытался покончить с собой, ему помешали. Когда мама стала поправляться, он пришел в больницу, просил прощения и сделал ей предложение. Но был отвергнут. (Пути же Господни неисповедимы: через 25 лет мама вышла за него замуж. Иван Константинович Штарев стал моим отчимом.)

А в ту пору сердце мамы принадлежало Гавриилу Степанищеву, моему будущему отцу. Родом он был из тех же мест, его село называлось Свинуха. В шестнадцать лет с пятью рублями и новым лоскутным одеялом отец ушел из дома, его тянула жажда знаний.

Сдал экзамены на аттестат зрелости и поступил на юридический факультет Университета имени Шанявского; в 1914-м семья переехала в Москву. К тому времени мне было четыре месяца.

Была осень 14-го года

Университет, где учился отец, был учрежден как частное и бесплатное учебное заведение для неимущей интеллигенции. Помещался он на Миусской площади в здании, которое потом заняла Высшая партшкола. Наша квартира находилась где-то рядом. Возможно, поэтому в доме постоянно бывали студенты. Среди них и Сергей Есенин, который в то время тоже учился в этом университете. Мама говорила, что он был молоденький (18-19-летний), красивый, ласковый и очень восторженный. Иногда он брал меня на руки и таскал по университету; в год я уже свободно болтала, и Есенин показывал меня как маленькое чудо, называя своей «невестой».

Мой отец состоял в партии эсеров. Нередко студенческие партийные собрания проходили у нас на квартире. Однажды во время собрания, на котором присутствовал почему-то и Есенин, нагрянула полиция. Оказалось, среди студентов был провокатор. Есенин вовремя выбежал черным ходом и чуть не по крышам успел скрыться. Арестовали 26 человек. В том числе, конечно, папу, а также маму, как содержательницу конспиративной квартиры. Оставлять меня было не с кем, взяли в тюрьму и меня. Папа сидел в Таганке, а женщин определили в тюрьму для привилегированных, в Малом Левшинском переулке, где теперь помещается Институт судебной психиатрии.

Была осень 1914 года. Шла война с Германией. В этой тюрьме сидело много немцев-заложников. Они в основном были владельцами различных фабрик, заводов, крупных магазинов. Сидели в хороших условиях, тюремную пищу не употребляли, им все приносили из дома. Узнав, что в тюрьме ребенок, они попросили администрацию, чтобы меня пускали к ним. Они даже стали выписывать для меня из дома питание. Мне доставляли фрукты, лакомства…

Мама рассказывала, что это происходило следующим образом: утром меня умывали, одевали, и латышка, которая сидела вместе с нами, говорила: «Ну, Зинаида, отправляйся на промысел. Мы есть хотим». Привратник выпускал меня, брал корзину и шел со мной по камерам. Как-то, по-видимому, я развлекала немцев. Через некоторое время я возвращалась, а привратник едва доносил за мной корзину с едой. Хватало не только мне, но и всем шести женщинам в камере. Немцы, по-видимому, их и имели в виду, накладывая корзину до верха.

«Батюшку ведут расстреливать!»

За несколько месяцев до Октября папа купил для своего Кредитного Союза (он был председателем правления) дом № 10 по Тверскому бульвару (позднее там разместилось ТАСС). Дом этот принадлежал царской портнихе Ламоновой, впоследствии она стала художником по костюмам в Художественном театре.

Когда революция победила и по городу ходили толпы с лозунгами, мама специально водила меня по улицам, чтобы я запомнила это историческое событие. Но этого-то я и не помню.

Отчетливое и более-менее последовательное воспоминание относится к 1918 году. Мама со мной и младшей сестрой Люсенькой уехала из голодной Москвы на родину папы. Но оказалось, в районе Свинухи шла Гражданская война, и мы попали в зону военных действий. Село переходило из рук в руки: от белых к красным, от красных к зеленым. Население устало от постоянных боев и табором двинулось в степь. Дяди положили на телеги постели, на них — детей, нашу бабушку, прихватили съестное и несколько связанных свиней. К телегам привязали за рога коров, а следом шли овцы и собаки. Путь держали туда, где не было боя. Здесь останавливались. В жаркий полдень распрягали лошадей, отвязывали коров и пускали пастись. Вечером разжигали костры, доили коров, варили кулеш. Если слышалось приближение боя, снимались с места и ехали дальше.

Через некоторое время после нашего кочевья в Свинуху приехал папа.
Однажды с родственниками мы отправились в соседнее село, а папа остался дома. Когда мы возвращались и на закате дня въехали в небольшой лесок, навстречу нам два красноармейца вели местного священника отца Александра. Первая увидела их и вся поняла тетка Семеновна:

- Малушки мои! Никак нашего батюшку ведут расстреливать!

Дядя остановил лошадь. Все сошли с телеги и подошли под благословение. Простились с батюшкой, поцеловались, он перекрестил нас. Его повели дальше, в лесок, а мы поехали своей дорогой. Через некоторое время раздался выстрел. Мы перекрестились.

Когда слышишь выстрел боя, страшно, но этот… Этот был прицельный, безусловно убивший человека, которого три минуты назад мы видели живым и здоровым, который погладил нас, детей, по головкам, поцеловал и благословил на дальнейшую жизнь.

Много лет спустя от дочери отца Александра, Марии Александровны, которая была в те годы учительницей в Свинухе, я узнала, что наутро она уговорила одного мужика, поехала с ним в лес, нашла тело отца, привезла его в Свинуху и тайно, ночью, похоронила на кладбище.

Когда мы приехали в село, то узнали следующее: красные объявили, что будут расстреливать всю деревенскую интеллигенцию, то есть учителя школы, священника и моего отца. Но народ предупредил всех троих. Папа и учитель бежали. А отец Александр сказал, что сан обязывает его принять ту участь, которую послал ему Бог.

Вечером к нам в дом пришел Кузьмич — местный большевик. Кричал, грозился, ругал маму и папиных братьев за то, что они помогли папе бежать. Произвел обыск, обнаружил папино пальто и решил именем революции его реквизировать. Тут же надел его на себя. Но папа был высокий и худой, а Кузьмич маленький и толстый. Когда он расправил плечи, рукава у пальто по шву распоролись. Из швов вылезла белая материя. Это не смутило Кузьмича, он так и ушел в папином пальто.

Война в тех местах к зиме кончилась. Установилась Советская власть. А Москва голодала, и папа писал маме, чтобы она с детьми жила в Свинухе как можно дольше.

В последний раз

Как все мужчины, папа хотел иметь сына, но первой родилась я. Когда ждали второго ребенка, сына хотели уже все, но родилась Люсенька. А когда должен был родиться третий, никто не сомневался, что будет мальчик, но родилась опять девочка — Наталья, Талечка. Папа писал маме записку: «Чтобы это безобразие было в последний раз». Оно и было последним. Когда Талечке исполнилось 15 дней, папа умер от испанки.

Помню огромное количество людей в нашей квартире. Это были папины сослуживцы. Все толпились, все чего-то ждали. Кто-то схватил меня за руку и потащил к папиной постели прощаться. Папа поцеловал меня. Рядом рыдала мама и говорила: «Ну, скажи, скажи мне что-нибудь! Я остаюсь с детьми. Что мне делать?» Папа показал на свой рот, в котором были золотые зубы, и сказал: «Вынь!». Это все, что у него было ценного. Мама в ужасе вскрикнула: «Ни за что!». Папа умер. Это произошло 25 ноября 1919 года. Ему было 29 лет.

Теперь, когда вспоминаю этот роковой в моей жизни день, я поражаюсь выдержке и мужеству папы, который с таким самообладанием и достоинством держал себя в эти последние минуты. Он был молод, красив, талантлив, удачлив. Жизнь только начиналась и так много обещала. И вдруг… Стоят люди и ждут его последнего вздоха.

Теперь, пожалуй, трудно увидеть такую сцену. В этом смысле человечество стало как будто гуманнее, так как мужество и самообладание стараются проявлять больше окружающие, а уходящего из жизни по возможности ограждают от мысли о смерти.

Доктор Замков с кулечком овса

Была лютая зима. По улицам, заваленным снегом, похоронная процессия направилась в церковь к Никитским воротам. Когда кончилась панихида, я вышла на улицу и залезла в одну из пролеток, чтобы ехать на Новодевичье кладбище. В эту минуту меня увидела мама и обомлела. На мне — ни валенок, ни шарфика, ни варежек. Из воротника торчит голая синяя шея.

Не успели похоронить папу, как понадобилось приглашать консилиум ко мне. Известный в то время детский врач Молчанов предлагал какую-то операцию на позвоночнике, после которой шея должна стать неподвижной. Мама ответила: «Нет, пусть лучше умирает». Я была обречена. Но вылечил меня папин друг, доктор А.А.Замков, муж скульптора Веры Мухиной. Вылечил обыкновенным бабьим средством — овсяными припарками. После всех консилиумов и консультаций лучших специалистов, которых он же и привозил, доктор Замков однажды явился с кулечком овса. Попросил у мамы тряпок, сам нашил мешочки, наполнил их горячим распаренным овсом и прикладывал к моим распухшим железом. Чтобы подкормить меня, прихватил чугунок горячей пшенной каши. Она была тогда редким лакомством. Доктор нес чугунок за пазухой, чтоб сохранить тепло. Я довольно быстро поправилась и осталась без всяких уродующих последствий.

Весной 20-го года Кредитный союз реорганизовали: в программе Советской власти была не столько кооперация, сколько коллективизация, поэтому кооперативные учреждения стали постепенно упраздняться. В папином кабинете сотрудники повесили его портрет с траурной лентой. Когда участь Кредитного союза была решена, в папин кабинет вошла комиссия под предводительством Смилги. Он встал на стул, снял портрет и сказал: «Ну вот, Гавриил Егорович, не могли тебя взять живым, так хоть мертвым возьмем».

Мы переехали на Пречистенку

И вот мы остались без всяких средств с маленькой Талечкой. Толкучки, добывание денег, еды…

Уже наступила осень, а мама так и не нашла ни работы, ни жилья. Тут одна папина сослуживица сжалилась над нами и пригласила к себе. Но комната ее… Незадолго до нашего приезда в ней был пожар. Пожарные проломили крышу и потолок. Виднелось небо, и спасаться от дождя можно было только по углам. Там мы с Талечкой и сидели — одни целый день в углу в окружении тазов и корыт, собиравших дождевую воду, одетые во все, что было теплого. А наша бабушка в это время умерла в больнице. Мама прибежала, чтобы взять меня на похороны, а бабушку меж тем с другими покойниками увезли на Семеновское кладбище (его уже нет) и закопали в братской могиле.

Доведенная до отчаяния мама пошла к начальнику Районного жилищного отдела в Хамовниках, у которого она уже столько раз была, схватила со стола мраморное пресс-папье и закричала: «Если вы сейчас же не дадите комнату, я размозжу вам голову». Начальник вызвал милицию, маму схватили и стали грозить тюрьмой. «Мне не страшна тюрьма, — кричала мама, — тогда вы будете обязаны взять моих детей в детский дом, они будут в тепле и накормлены». Помощник этого начальника подошел к маме, взял за руку и повел в другую комнату. Там подал толстую книгу. Это был список свободных, реквизированных квартир. «Выбирай любую», — сказал он. Тогда входило в моду говорить всем «ты». Мама растерялась. Немного полистала и ответила: «Не могу… Укажите сами». Он взял книгу, ткнул пальцем: «Вот бери и не рассуждай — лучше не может быть».

Мы переехали в роскошную квартиру на Пречистенке (дом 24), которую занимал немец Аренс. Он владел какими-то предприятиями в царской России. Говорили, что теперь он имеет какое-то отношение к Немецкой торговой миссии. Рядом, в Обуховском переулке, помещалось немецкое посольство, и немцы из посольства часто бывали у Аренса. В квартире было восемь или десять комнат. Две из них — реквизированные. В одной разместились мы, другую занимал солист Большого театра Владимир Ричардович Сливинский с женой.

В передней стояли большие зеркала в дорогих рамах, инкрустированная перламутровая мебель, чучело медведя, на стене висели оленьи рога. Но дом, как все дома в Москве в то время, не отапливался. Во всех комнатах были сложены кирпичные печурки с трубами, выходящими в форточки.

Аренс был вдовец, у него были две дочки. Их воспитывала немка-бонна, и они плохо говорили по-русски. Семью Аренса обслуживали еще повариха, горничная и экономка. У всех слуг — по комнате. В кухне каждый день топилась плита. Еженедельно топили ванну. Во дворе держали корову.

Наша комната была большая, метров 30, в два окна, они выходили в Обуховский переулок, прямо на пожарную каланчу, которой теперь уже нет.

Надо отдать должное Аренсу — он не мелочился. Нам разрешалось готовить на плите, мы купались, когда топили ванну, и он распорядился давать нам ежедневно и, конечно, бесплатно, молоко от своей коровы. Делал он это несколько по-барски, суховато, но это была для нас большая помощь.

Иногда у Аренса собирались гости, преимущественно немцы. Приглашались известные музыканты и певцы Большого театра. Его гостиная имела общую стену с нашей комнатой и в ней была незаделанная дверь. Около нее я тихонько простаивала, слушая эти домашние концерты.

Когда много лет спустя я читала «Собачье сердце» Булгакова, то обнаружила, что дом на Пречистенке, в котором происходит действие романа, в точности соответствует дому, в котором жили мы. Особенно доказательной показалась одна деталь: при входе в парадное, на первом этаже, стояла большая деревянная резная вешалка. На ней, как и положено, были крюки для пальто и специальные отделения для калош и зонтов, как описано в романе. За всю жизнь я больше нигде, в том числе и в другом парадном нашего дома, не встречала подобных вешалок прямо на лестнице. А на втором или третьем этаже жил профессор-медик. На его двери висела до блеска начищенная медная табличка с фамилией, кажется, Введенский, а у Булгакова — Преображенский.

Но вернемся к Аренсу. Конечно, мы ему очень мешали: бегающая детвора, шум, гам… Поэтому он предложил нам и Сливинским продать наши комнаты. Власти на это смотрели сквозь пальцы. Он давал много денег, часть которых мы могли истратить на себя, купив меньшую комнату.

Так мы переехали на Зубовский бульвар, дом 25, в типичную коммуналку.

Шесть примусов, шесть корыт

На закопченной кухне стояли шесть столов, на них гудели шесть примусов, в ванной комнате по стенам висели шесть корыт. Проживало в этой квартире шесть семейств. Количество людей, постепенно увеличиваясь, дошло до 21. Когда-то эта квартира и квартира напротив (двенадцать комнат) принадлежали одной семье — юриста Николая Николаевича Романова. Но во время революции он бежал за границу, прихватив все семейные ценности, и оставил жену с детьми без всяких средств. К моменту нашего въезда его жена, Екатерина Сергеевна, с сыном Кокой занимали одну семнадцатиметровую комнату. В другой, семиметровой, для прислуги, жила младшая дочь, которую все ласково звали Люлюкой. Старшая же дочь продала свой комнату нам и переехала к мужу.

После революции квартира постепенно заселялась разными жильцами. Одну из комнат занимали три сестры Богачевы, которые работали ткачихами на «Красной розе». Самая большая и парадная комната принадлежала юристу Аронову с женой и дочкой. Рядом жила швея-мотористка Настя с мужем-слесарем. Достаток у всех был приблизительно одинаковый: все одинаково бедные. Иногда возникали недоразумения и ссоры по поводу оплаты электричества или из-за невынесенного помойного ведра, но в общем жили дружно — угощали друг друга пирогами по праздникам, помогали заболевшим, а если к кому-нибудь приходили гости, по всей квартире собирали ножи, вилки, тарелки, рюмки, стулья и пр., так как ни у кого этих предметов не имелось в достаточном количестве.

Однако со временем, точнее — с изменением состава жильцов, атмосфера в квартире ухудшалась и, наконец, накалилась настолько, что стала невыносимой. Все началось с семьи Романовых.

Екатерина Сергеевна добывала средства к существованию торговлей конфетами и шоколадками, Люлюка, а позже и Кока, — папиросами с лоточков «Моссельпрома». В то время этих лотошников было очень много. Они стояли почти на всех больших перекрестках со своими лоточками, в черных шапках, на которых золотыми буквами было написано «Моссельпром». Платили им какой-то процент с выручки. Чтобы заработать гроши, приходилось по 10 — 12 часов в любую погоду выстаивать на улице. Особенно тяжело это давалось пожилой, грузной и не привыкшей к физическим нагрузкам Екатерине Сергеевне. За лето на ветру и солнце она обгорала как головешка, а в зимнее время промерзала до костей, хотя навьючивала на себя все, что можно: на ноги валенки с галошами, под шубу две — три кофты, на голову вязаный платок, а на него — моссельпромовскую шапку. Простояв полсуток на морозе, она, чуть живая, не входила, а вваливалась, как снежная глыба, в квартиру. Платок, воротник, брови, ресницы — в инее, на обмороженном носу — маленькие сосульки, на синюшных щеках льдинками застыли слезы. Едва шевеля губами, она просила открывшего дверь снять с нее лоток и помочь раздеться: окоченевшие руки не гнулись. При этом она молча плакала, и горячие слезы смывали льдышки с ее лица. Я никогда не слышала от нее жалоб. Она никогда не смаковала свою прошлую обеспеченную жизнь, никого не обвиняла, не ругала мужа.

Ее дочь Люлюка на своей торговой стоянке познакомилась с молодым человеком, Женей Кононовым. Женя был сыном царского дипломата, который работал в свое время в Италии. Там и родился Женя, «на берегу реки По», как он любил говорить. Отец вскоре умер, а мать, довольно обеспеченная женщина, взяла маленького Женю и отправилась в путешествие, которое продолжалось несколько лет. Они объездили всю Европу, затем отправились в Африку, где на верблюдах посещали египетские пирамиды. А в Индии путешествовали на слонах. Время шло. Женя подрос, его надо было учить. И мать с сыном вернулись в Россию. Грянула революция. Жене было 13 — 14 лет, он был в пятом или шестом классе гимназии. Все их состояние, которое находилось в банке, в одночасье реквизировали. Мать ничего не сумела спасти. Я не знаю подробностей, но когда мы познакомились, они занимали десятиметровую комнату в доме гостиничного типа на углу Петровки и улицы Москвина. Мать зарабатывала переписыванием нот для оркестрантов и хористов, а Жена торговал папиросами от Моссельпрома. Вскоре Люлюка и Женя поженились, и в ее семиметровой комнате их стало двое.

Между тем красивый белокурый Кока сменил лоток Моссельпрома на работу стрелочника трамвайных путей и очень рано женился на проститутке с Зубовского бульвара Соньке Долдоновой. Мать Соньки была до революции ткачихой на теперешней «Красной розе» (тогда это была шелкоткацкая фабрика француза Жиро), а после революции Долдониха вступила в партию, от станка отошла и стала работать по партийно-общественной линии.

Семейный портрет, 1916 год.
Вскоре Сонька родила хиленького, слабенького мальчика и заболела тяжелой формой туберкулеза легких. Жили они вчетвером на нищенские заработки Коки и Екатерины Сергеевны.

В лето 1927 или 28-го года Люлюка с Женей решили поехать на дачу, но денег не было, и они сдали по объявлению свою комнату пожилым супругам Тройченкам.

Все лето Тройченки жили тихо, ходили на цыпочках, всем улыбались, а некоторым странностям их поведения никто не придавал значения: люди временные, нам с ними не жить. И вдруг ко времени возвращения Люлюки и Жени Тройченки предъявляют ордер на крошечную кладовку (2 х 2 с окном), в которой все жильцы держали барахлишко.

Седьмой стол, седьмое корыто

Так Тройченки стали постоянными жильцами нашей квартиры. В кухне появился седьмой стол, в ванной — седьмое корыто. Мебель им была ни к чему, они приделали к стене двухэтажный стеллаж, заменивший им кровати. Напротив пристроили полочку, которая служила столом. И жизнь нашей квартиры сильно изменилась.

Супруга, Елизавета Викентьевна, и раньше не отходила от чужих дверей, теперь же подслушивание и подсматривание стало ее основным занятием. Она ловила какие-то отдельные слова и фразы, а затем шантажировала и натравливала жильцов друг на друга. Особенно доставалось Романовым как бывшим «буржуям», да еще с царской фамилией. Мою маму объявили бывшей помещицей. А так как внешне я не была похожа на маму, то они придумали, что мама меня украла, и грозили сообщить куда следует. Истинной пролетаркой они считали только проститутку Соньку и ее мать Долдониху. Смертельно больной Соньке вбивали в голову, что она жертва эксплуатации. Сонька со всеми ссорилась, считала всех виноватыми в своей несчастной судьбе и демонстративно плевала заразную мокроту в раковины. Если же кто-нибудь делал ей замечания — грубость и оскорбления неслись в ответ, тут же выскакивала Викентьевна и елейным голоском подзуживала: «Так их! Так, Сонечка! Нет, чтобы подтереть за больным человеком, еще замечания делают. Привыкли в поместьях распоряжаться…».

Жили мы все, как я уже сказала, бедно. До получки почти никто не дотягивал, постоянно перехватывали друг у друга деньги. Не хватало и Соньке. Она шла к кому-нибудь из жильцов, приходила и к маме.
- Екатерина Трофимовна! Дайте трешницу. Кока через два дня получит, и я сразу отдам.
- Соня, пятерка осталась, а получка не скоро.
- Ну, Екатерина Трофимовна, Петеньке молочка не на что купить.
Устоять было невозможно, и мама отдавала последнее. Но проходили и два дня, и четыре, и больше… Соня и не думала отдавать, а когда напоминали, кричала:
- Ах, ты сволочь! Сначала даешь, а потом обратно просишь. Кто тебя просил давать? Откуда я тебе возьму?
- Соня, ты же на два дня брала, а прошла неделя.
- Ну и что? Я запрещаю тебе давать, когда опять буду просить.
Как из-под земли вырастала Викентьевна:
- Правильно, Сонечка, правильно! Мало они твоей кровушки попили? Мало на твоей спине поездили? Буржуи недорезанные! Ни за что не отдавай!

Перед следующей получкой все повторялось снова с кем-нибудь другим из соседей.

Сам Тройченко время от времени устраивал проверку документов. Говорил, что он красный партизан и член партии, а мы все были беспартийные.

Гаврилу Егоровича Степанищева с дочерью на руках сфотографировали в мае 1919 года. Человек, в шестнадцать лет ушедший из родного села с лоскутным одеялом под мышкой, окончивший университет, ставший заметным деятелем кооперативного движения, нелепо сгорел в двадцать девять лет от испанки, ровно через полгода после того, как была сделана эта фотография. Екатерина Трофимовна Степанищева осталась с тремя дочерьми на руках, младшей было пятнадцать дней от роду.

Заранее объявлялось, что, например, завтра, в семь часов вечера — проверка документов. Тройченко усаживался в коридоре, а мы выстраивались к нему в очередь, держа бумажки, которые могли удостоверить нашу благонадежность (паспортов тогда еще не было). Он брезгливо брал их, внимательно изучал, придирался к неясным штампам, печатям, неразборчивым подписям, записывал что-то в записную книжку и грозил проверкой. Мы стояли с поджатыми хвостами, и у каждого замирало сердце, когда Тройченко останавливал подозрительный взгляд на какой-нибудь букве.

Жить стало невыносимо

Просыпались Тройченки в шесть часов утра и начинали петь революционные песни. Одна из любимых и часто исполняемых была «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Пели ее так:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Наша сила, наша воля, наша власть! Наша власть!
Наша власть!
Наша власть!
Наша власть!
Повторения могли продолжаться несколько минут.
В бой последний, как на праздник собирайтесь.
Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть!«Должен пасть!
Должен пасть!
Должен пасть!
Должен пасть!
В «Интернационале» делались следующие ударения:
Весь мир насилья мы разрушим, до основанья…
До основанья…
До основанья…
До основанья…
До основанья…
Чтоб свергнуть гнет рукой умелой,
Отвоевать свое добро…
Свое добро…
Свое добро…
Свое добро…

Пели с подтекстом, вызывающе громко, с явным намерением спровоцировать скандал.

Их кладовка находилась между нашей комнатой и комнатой Богачевых, к которым приехала еще одна сестра, Феша, психически больная, с мальчиком Вадиком. Мы, естественно, говорили Тройченкам: нельзя же с шести утра полным голосом распевать.

- А мы не поем. Мы так молимся. Это наша коммунистическая молитва. Если вам не нравится, значит вы враги коммунизма. Ваше буржуйское нутро не принимает революционных песен.
Что можно было ответить?…

В это время вышли плакаты с шестью условиями Сталина и его портретами. Тройченко откуда-то приволок штук двенадцать-пятнадцать и развесил по всей квартире. Однажды к нам пришла близкий друг нашей семьи — Мария Александровна. Увидев в коридоре такой богатый «иконостас», она удивилась. Мы сказали, что это не все, у нас даже в уборной — портрет. М.А., любившая посмеяться, немедленно пошла посмотреть. Выйдя, крикнула маме на кухню: «Катя! Кто это додумался Сталина в сортир повесить? Что за издевательство над великим вождем!» Тройченки знали, что М.А. — родная тетка Свердлова, и поэтому непосредственной реакции не последовало, но ночью портрет Сталина из уборной был изъят.

Когда Петенька капризничал, Сонька брала его на руки, выходила в коридор, давала палку и говорила: «Петенька! А ну дай Сталину по морде!» Петенька изо всех слабеньких силенок лупил по плакату. Тройченки молчали: «истинная пролетарка» могла развлекать своего ребенка, как хотела.

Екатерина Трофимовна Степанищева с детьми. Ноябрь 1919 года

Если кто-либо из нас заходил в комнату соседей, тут же у двери возникала Викентьевна: «А-а! Заговоры! Застенки устраиваете!» Что она имела в виду под «застенками», никто понять не мог, но становилось страшно. Если же соседи встречались на кухне и шепотом перекидывались несколькими словами, она вопила: «Вражеский заговор!» — и все разбегались.

Бывало, жильцы уж очень возмущались — значит, по разумению Тройченки, выходили из повиновения, тогда он объявлял проверку документов. И завтра опять ставились столик, табуретка, на ней, как всегда, Тройченко, а мы выстраивались в очередь.

Психически больная сестра Богачевых Феша тоже давала знать о себе. Тихая, забитая между приступами безумия, но когда на нее накатывало… Она хватала топор или утюг и носилась за жильцами. Мы разбегались по комнатам, запирались на ключ, задвигали дверь шкафом и сидели, стуча зубами. Телефона в квартире не было, вызвать «скорую» не могли. Тогда кто-нибудь из соседей, кто жил ближе к входной двери, выскакивал наружу и вызывал по автомату «скорую психиатрическую помощь». Фешу увозили на несколько месяцев, потом она возвращалась тихая, виноватая, но через какое-то время все повторялось сначала.

Жить в квартире стало не только невыносимо, но и опасно, и мама начала заниматься обменом.

Дорогой Михаил Иванович

Усилия мамы долго оставались безуспешными. Но однажды знакомая сказала, что в ее квартире развелись соседи-супруги, и муж хочет менять свою комнату, чтобы уехать от бывшей жены.

Человек, с которым нам предстояло меняться, Михаил Иванович, стоит того, чтобы рассказать о нем подробнее. Еще до революции он получил инженерное образование, но работал по коммерческой линии — вел торговлю золотом. Имел всегда большие деньги и жил на широкую ноту. Любил иногда кутнуть, для чего снимал ресторан у «Яра», нанимал цыган и «гулял» по несколько суток.

При советской власти он стал работать по специальности — инженером, и превратился в рядового советского служащего. Однако держался всегда независимо. Он был небольшого роста, довольно тщедушный. Одна нога у него, после какой-то травмы, не гнулась и была изогнута колесом. Он сильно хромал, но несмотря на все это обладал большой физической силой: как-то при ссоре с женой разворотил старинную кафельную плиту в кухне, а в другой раз — согнул металлические перила на черной лестнице.

Дом на Пречистенке, где в квартире булгаковского профессора Преображенского жила семья Степанищевых (вверху). Зинаида Гавриловна с матерью, 1936-1937 годы. Пятьдесят четыре года отделяют юную девушку с романтической полуулыбкой (снимок 1931 года) от пожилой женщины, нашей современницы (снимок 1985 года). Но та же, та же самая полуулыбка… Дом на Тверском бульваре, очередное пристанище семьи.

Следовало объяснить Михаилу Ивановичу, почему мы меняем лучшую комнату на худшую. Сказать правду — можно вспугнуть, и мама, не вдаваясь в подробности, пошла на полуправду. Хотим уехать от скандалов. На это М.И. спокойно ответил, что скандалов не боится, так как всегда найдет способ их пресечь.

Осенью 1932 года мы переехали в Малый Каретный переулок, а на старой квартире в первое же утро, как всегда в шесть часов, М.И. был разбужен «коммунистической молитвой». Он чертыхнулся и стал дубасить в стену Тройченок. Те не реагировали. «Наша власть, наша власть, наша власть, наша власть…», «должен пасть, должен пасть, должен пасть, должен пасть…»

М.И. выскочил в коридор и начал колотить к ним в дверь. Но в ответ услышал то, что говорилось и нам: «Ах, вам коммунистическая молитва не нравится. Сразу видно, что вы недорезанный буржуй». М.И. опешил и ушел. На другой и на третий день продолжалось то же самое. Тогда он пригрозил: если хулиганство будет продолжаться, он обратится в милицию. В ответ Тройченко объявил проверку документов. В тот же вечер в передней были поставлены стол и табуретка. Тройченко занял свое место, а жильцы выстроились в послушную очередь. Не было только Михаила Ивановича. Послали за ним. Он вышел, окинул всех взглядом и рявкнул:
- Что еще за комедия? А ну, рррразойдись!

Все радостно шмыгнули в комнаты и застыли по ту сторону своих дверей.
- Как вы смели? — завопил Тройченко. — Я проверяю документы. Я хочу знать, кто вы такой.
- А я хочу знать, кто вы такой. И кто вам дал право проверять, — сказал спокойно Михаил Иванович.
- Я красный партизан!
- Прекрасно! Вот завтра обращусь в соответствующие органы и попрошу выяснить, партизан вы или кто другой? Где вы партизанили и против кого? И какого вы на самом деле цвета — красного или, может, другого?

Тройченко вскочил с табуретки и ни с того ни с сего начал совать руку М.И.

- Здравствуйте, Михаил Иванович! Здравствуйте, дорогой Михаил Иванович!

Но М.И. не удостоил его рукопожатием и ушел. На другое утро, проснувшись, жильцы обнаружили дверь в комнату Тройченок открытой настежь. В комнате — ничего, кроме приделанных к стенам голых стеллажей. Сами Тройченки исчезли как привидения, никто из жильцов их больше никогда не видал.

По брюхо в навозе

Мама в ту пору работала заведующей машинописным бюро, где приходилось вычитывать восковки (отпечатанные на вощаной бумаге тексты без краски, только вдавлением букв). Читать их даже здоровыми глазами трудно, и у мамы от напряжения произошло кровоизлияние в единственный глаз. Без того плохое зрение резко ухудшилось. Надо было менять работу, и мама поступила на курсы кролиководов. В те годы Сталин пытался решить продовольственную проблему разведением кроликов, которых тихонько называли «сталинскими быками». Кролиководческие хозяйства росли, как грибы после дождя. Мама окончила курсы со званием зоотехника и стала работать в МСПО (Московский союз потребительских обществ).

По условиям работы двадцать три — двадцать четыре дня в месяц она должна была находиться в командировках по Московской области. Теперь трудно представить себе условия тогдашних командировок. Хозяйства располагались далеко от станций, транспорта за инспекторами не высылали, да его и не было. Добирались как могли: где пешком, где на попутной лошаденке или случайном грузовике. Приходилось мерить километры и в стужу, и в жару, и в слякоть в любое время суток (в зависимости от расписания поездов). Гостиниц и домов для приезжих не было. Рассчитывать приходилось только на гостеприимство работников хозяйства. Это мог быть директор или агроном, или сторож. Сами они тоже часто с большой семьей ютились в маленькой комнатенке или избенке и нередко уступали маме единственную кровать. А если это был одинокий мужчина… Иногда среди ночи маме приходилось убегать из теплого дома и бродить по незнакомым зимним улицам, где из каждой подворотни ее облаивали собаки. К тому же маму использовали не только как кроликовода, но и как зоотехника в других отраслях животноводства.

Общественный скот стоял в бывших «единоличных» сараях (нередко с дырявой крышей) по брюхо в навозе. Зимой навоз замерзал, и ноги животных вмерзали в него. Кормов хватало только до января, а потом разбирали соломенную крышу тех же сараев и полусгнившей соломой кормили скот. Коровы были так истощены, что не могли держаться на ногах. Их через брюхо подвешивали на веревках к стропилам, и в полувзвешенном состоянии они все равно погибали. Над деревней стоял рев голодной скотины, а рядом голосили бабы, оплакивая своих недавних кормилиц.

Мама часто рассказывала о своих впечатлениях и мне, и знакомым. Эти подвешенные к стропилам коровы так и остались для меня символом тридцатых годов (не воздвигавшиеся плотины и электростанции, не строящиеся заводы-гиганты, не невероятной протяженности оросительные каналы и даже не «приближающаяся мировая революция«…)

Сколько надо было вырастить кроликов, чтобы уравновесить убыток от одной такой полудохлой коровы? А кролики с воздуха тоже не жирели. Кормов и для них не хватало. Среди истощенных «сталинских быков» нередко вспыхивали эпизоотии, уносившие сотни и даже тысячи животных.

До поры до времени эти массовые падежи сходили с рук. Но это было скорее счастливой случайностью. Любой хозяйственник мог в духе того времени свалить неудачи на вредителей. И начали бы хватать всех подряд. Мама не выдержала этого напряжения. В сорок пять лет, получив инвалидность по зрению и пенсию в двести десять рублей, которой не хватало даже на хлеб и воду, вышла замуж за Ивана Константиновича Штарева, того самого студента, который в молодости чуть не застрелил ее, и уехала к мужу в Ташкент. Это было в 1935 году.

Послесловие

Несколько слов о судьбе людей, упомянутых в этих воспоминаниях.
Одна из дочерей Екатерины Трофимовны, Талечка, рожденная в 1919 году за две недели до смерти отца, умерла четырех с половиной лет от скарлатины. Вторая, таким образом единственная, Зинаида Гавриловна, от лица которой ведется повествование, стала профессором биологии. Она здравствует и поныне.

Валерия Шубина

ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005