Иван Павлов
Сценарий несбывшегося фильма
1857 год, Рязань
В ту осень восьмилетний Ваня сорвался с высокого помоста и ударился о каменный пол. Не погиб, но начал стремительно, прямо на глазах, угасать. Докторов не звали — не было принято. Мальчика парили в бане, растирали муравьиным спиртом… Не помогало ничто.
Ванин крестный — игумен Троицкого монастыря — забрал крестника к себе в монастырь и стал лечить его сам: гимнастикой, физическим трудом, свежим воздухом, ледяной водой…
На всю жизнь у него связалось в памяти: чувство прибывавших сил, чудо возвращения жизни — и монастырь с его строгим укладом, с особыми запахами, звуками и тишиной, с повсеместным присутствием огромного, значительного, таинственного. Колокола, пение, свечи — хрупкая жизнь, тянущаяся вверх, к небу…
А родители через год с небольшим увидели веселого, здорового мальчика. Только теперь он еще и с увлечением читал и писал.
Никто не сомневался: чудесным образом спасенный мальчик должен стать хорошим священником. Да он и сам долгое время был в этом уверен. Особенно на это надеялся отец, Петр Дмитриевич, священник и очень уважаемый в городе человек.
|
Они были очень похожи — отец и сын. Оба, упорные труженики, бессребреники, строгие к себе служители идеи, страстно любили правду и почитали знание. Только вот и идею, и правду, и знание каждый из них понимал по-своему.
Эпизод 1
Сентябрь 1870 г., поезд Рязань — Петербург
Поезд тронулся. Иван смотрел в окно с жадностью: еще никогда он не ездил так далеко, к тому же — на совершенно новом транспорте: «чугунку» до Питера только что проложили.
В тот ли день все началось, когда семинаристу Павлову попалась на глаза статья неизвестного публициста по фамилии Писарев? «Всемогущее естествознание держит в своих руках ключ к познанию всего мира» — читал потрясенный Иван… Нет, гораздо раньше.
Ученику духовного училища, потом семинаристу Ване Павлову, азартному спорщику и жадному глотателю книг, чем дальше, тем тоскливее становилось в рязанской жизни: косной, медленной, стоячей, как вода в пруду. Как трудно, как непонятно, что в ней оказывался и его отец. Умнейший человек. Достойнейший. И при этом — священник, как можно?!
Со времен Петра не бывало в России такого разрыва со всем прежним, такого брожения умов, таких ожиданий, такой неизвестности. Когда ровесникам Вани было семь лет, кончилась Крымская война — унизительным для страны поражением. Перемен требовали, ожидали, боялись во всех слоях общества. В 1861-м рухнуло крепостное право, начались реформы, в Россию хлынули идейные и технические новшества с Запада. Столетия подряд жизнь разумелась сама собой; теперь ее предстояло устраивать заново.
Студенты шестидесятых рвались делать это немедленно, собственными руками, без прежних авторитетов и правил. Порвать со всем старым! Создавали себе необычную внешность: длинные волосы, синие очки… Вместо креста носили на шее медальоны с портретом Руссо; на богословских лекциях скандировали: «Человек — червяк!…» Религия, основа «старой» жизни, раздражала больше всего.
Юными умами 60-х владели вольнодумные публицисты: «два святых Николая» — бывшие семинаристы Чернышевский и Добролюбов — и новые идеалы: материализм, «разумный эгоизм», социальное значение искусства… И святость естественных наук: от них ждали ответов на все вопросы. Наукой наук была физиология.
Иван был готов в любую погоду часами ждать перед запертой дверью Публичной библиотеки, чтобы первым схватить книжку «Русского слова» со свежей статьей Писарева.
Главное — понять «физиологию» жизни. Тогда можно правильно и точно эту жизнь устроить. Разум, понимание — путь к свободе.
Что может быть достойнее работы в науке? О каком священстве может идти речь? Разделять взгляды отца он не мог, подчиняться без согласия — тем более. Любые разговоры об этом с отцом неизменно кончались ссорой. Петр Дмитриевич был крут, гневлив, властен. Иван — упрям. Уступать не хотел ни один. И никому не признался бы гордый Иван, что теряет опору.
|
Семинария, споры с утра до вечера, до хрипоты. Преподаватели долбят: душа, душа… Но что это такое на самом деле, кто-нибудь всерьез исследовал?… А вот Дарвин, между прочим, доказал — Иван читал об этом у Писарева: происхождение-то человека отнюдь не божественно!…
И вот однажды, раскрыв очередной номер «Медицинского вестника», рязанский семинарист Ваня Павлов прочитал: «Все без исключения качества внешних проявлений мозговой деятельности: одушевленность, страстность, насмешка, печаль… — суть не что иное, как результат большего или меньшего укорочения какой-нибудь группы мышц, — акт, как всем известно, чисто механический…» Это была работа Ивана Сеченова «Рефлексы головного мозга», совсем недавно освободившаяся из-под цензурного ареста. Увидев свет в 1866-м — в том же году, когда Россию потряс выстрел Дмитрия Каракозова в царя-освободителя, — она произвела ничуть не меньшее впечатление.
Автор утверждал: мозг — такой же орган, как все остальные. Все «душевные» движения — по сути, телесные и, как таковые, поддаются изучению. Вот он, ключ к так называемой душе!… Вот чего стоит вся их религия.
Иван принял решение: он оставит семинарию и будет готовиться к экзаменам в университет. Сомнений не оставалось: заниматься надо только физиологией.
Перед самым отъездом Ивана Петр Дмитриевич вдруг смирился. Он не просто отпустил сына, он простил его. «Летом, на вакации, ждем» — сказал, как ни в чем не бывало.
Оба гордеца принесли жертву — каждый своему богу. Иван — науке, познанию, свободе. Отец — наверное, любви…
Эпизод 2
Осень 1873 г., Петербург, университет
Войдя в аудиторию, Иван сразу поймал на себе изумленные взгляды сокурсников и только ухмыльнулся. Они это уже не первый день обсуждают. У них в головах не укладывается, видите ли. Ну как же: когда пришла пора выбирать себе научного руководителя, дерзкий вольнодумец Павлов выбрал не кого-нибудь, а профессора Циона.
Илья Фаддеевич Цион не просто отличался тяжелым характером. Злобный, грубый, взрывной, неуживчивый, он был личностью попросту одиозной. Страстный монархист, истово верящий в Бога. Ярый антидарвинист. «Свобода» для него была синонимом безделья, «право выбора» — вредной выдумкой ниспровергателей всего святого. Среди демократически настроенных студентов считалось хорошим тоном с ним не здороваться. Теперь они и со мной, чего доброго, здороваться не будут, хмыкнул Иван. Да пусть делают, что хотят!
Совсем молодой — едва за 30! — Илья Цион был одним из ведущих физиологов Европы, из тех, кто создавал экспериментальную физиологию собственными руками. Важнее этого для Павлова ничего быть не могло.
И он не просчитался.
Под руководством Циона Павлов виртуозно овладел скальпелем и стал стремительно расти как исследователь так называемых тайн живого организма. Исследовал связь между сердцем и мозгом у животных, роль нервов, ответственных за действие поджелудочной железы. За обе работы — золотая медаль. Но дело даже не в этом. Чем больше Иван овладевал искусством исследования, тем яснее ему становилось: верить можно исключительно в то, что проверено и продумано самостоятельно. Полагаться лишь на опыт и разум.
|
Верующие у него вызывали едкую насмешку — во что бы ни верили: в Бога или, например, в то, что политической борьбой можно достичь чего-то осмысленного. Студенты 70-х, сокурсники Ивана бредили, дышали, жили политикой. Павлов не участвовал в политических акциях ни разу. Да что ему до их мнения? Он вообще никому не принадлежал, никого не слушал. Свобода? Служение народу? Безусловно, он все это очень ценит. Только путь к этому — он убежден — возможен один: научная работа.
Позади университет, потом — Военно-медицинская академия (физиолог должен быть хорошим хирургом). Диссертация о нервной регуляции сердечной деятельности. Ушел в свою физиологию с истовостью монастырского служения. Скоро 30, а все один.
И вот одинокий скептик влюбился. Но беда: Серафима Карчевская, Сара, самый близкий ему человек, — оказалась верующей. Хуже того: из строгой религиозной семьи. И — независимая, гордая…
Он очень боялся ее потерять — но не молчать же! Не врать же! «Твои известия о молитвах производят на меня жуткое впечатление. Бог, молитва — не есть свидетельство правды, искренней глубины…» Едва дождался ответа… Какое счастье: она не спорила! Она так полюбила его, что сама увлеклась атеистическими идеями. Оставила свой мир, чтобы войти в мир Ивана.
Все-таки молодые безбожники обвенчались. Саре это было очень важно. Иван любил ее — и уступил. А ведь обычно не шел ни на какие компромиссы! Однако потом поставил жесткое условие: все, никакого Бога. Она подчинилась. Стали жить в большом согласии.
…Что-то оборвалось в тот вечер. Когда Иван вышел на стук и открыл дверь, на пороге стоял Николай Богоявленский — давний его товарищ по семинарии, медик. На нем не было лица. Три недели, как Богоявленский похоронил жену. Тосковал страшно. «Скажи мне, Иван, только честно — как ты думаешь: есть ли что-нибудь после смерти? Встречусь ли я с ней там?» «Николай, что ты несешь?! — Павлову даже смешно стало. — Ты же врач, естественник! Ничего там нет, кроме червей!» Богоявленский ушел, не сказав ни слова. На другой день Павлов узнал: его друг покончил с собой.
Странное чувство вины: он задел что-то важное в человеке. Что-то такое, без чего, получилось, человек не смог жить. Что это могло быть? Неужели иллюзии?… Спустя годы он даст себе клятву: что бы ни думал он сам — никогда не разрушать чужую веру.
Эпизод 3
1902 г., Петербург
Ученики только переглянулись: эксперимент удался безукоризненно, но Иван Петрович, почти не изменившись в лице, не говоря ни слова, вышел. Они ждали его, наверное, полчаса. Вошел. Как будто совершенно спокойный, сказал: «Ну что ж. Конечно, они правы. Ведь ясно, что мы не можем обладать монополией на истину».
Сегодняшний опыт означал для него одно: конец. Конец, хотя два года спустя именно за эту работу — за создание науки о пищеварении — он, первым из русских ученых, получит Нобелевскую премию.
До сих пор его опыты над собаками как будто подтверждали стройную концепцию: пищеварение — работа нервов. Все в организме — в ведении нервной системы. Но в 1902 году Павлов узнал: англичане Бейлис и Старлинг открыли гормон секретин, стимулирующий секрецию поджелудочной железы. Это означало: пищеварением управляют не только нервные механизмы! Павлов немедленно попросил своего ученика повторить опыт с секретином. Эффект подтвердился полностью.
Павлов прекратил исследования. Физиология пищеварения останется крайне перспективной областью исследования еще много десятилетий, но в лабораториях Павлова отныне будет запрещено даже упоминать об этом. Не подчиниться сотрудники не могли, но почему он так поступил — им оставалось лишь догадываться. Неужели из тайной, уязвленной гордости? Неужели он искал область исследования, где мог бы обладать если не монополией на истину, то во всяком случае — первенством в ней?…
Во всяком случае — такую, где происходила бы чисто нервная регуляция. И он ее нашел.
Еще изучая работу слюнных желез, Павлов заметил: собака выделяет слюну не только при виде пищи, но и заслышав шаги человека, который ей эту пищу несет, под действием звонка, вспышки света… А ведь это дает возможность изучать «душевную» жизнь, доступную до сих пор лишь вере и религиозным спекуляциям!
От пищеварения — вверх. Строго вверх — проверяя каждый шаг.
Отныне в лаборатории запрещалось говорить: «собака хочет», «собаке неприятно», «ей надоело», «она ждет«… Всех инакомыслящих Павлов наградил презрительной кличкой: «душисты» — от слова «душа». Высмеивал беспощадно. Нечего болтать о том, чего мы не можем наблюдать и измерять. Пора учиться говорить точно. Иначе это уже никакая не наука.
Павлов смотрит в окно. Идет демонстрация с транспарантами, с красными флагами. Люди поют: нестройно, громко, грозно. Пение приближается, затем уходит вдаль, гаснет. Шаги по брусчатке. Пятый год…
Наша психика, думает Павлов, совершенно, по существу, не изучена. Удивительно ли, что мы не можем с ней справиться? «Но в распоряжении человека есть еще один могучий ресурс: естествознание с его строго объективными методами».
В 1906-м он начинает исследовать — удаляя отдельные зоны коры больших полушарий — роль разных отделов мозга в условно рефлекторной деятельности.
…Да не бросал он вызова религии и вере! Совсем другие были у него задачи. «Мы не можем обладать монополией на истину» — на всю истину. Но какие-то ее области нам, безусловно, доступны. Важно четко установить: какие?
Нет: оказалось непонятно настолько близким людям, что он просто такого не ожидал. Отношения его с учениками и коллегами стали меняться. Многих шокировала идея исследовать душу физиологическими средствами. Тайну Божьего творения — скальпелем?!
|
Серафима Васильевна теперь резко против его исследований. Она даже не раз — хотя и совершенно тщетно — требовала от своего непреклонного Ивана, умоляла его: прекрати, прекрати, прекрати!…
…Заболел коклюшем старший сын Волюшка. Тогда маленькие дети от этой болезни умирали. Павлов бился за жизнь сына изо всех сил. Он сам назначил ему лечение. Ничто не помогало. Мальчик угасал. Забыв о своем атеизме, Серафима Васильевна плакала и молилась. Ивану Петровичу утешаться было нечем. К тому времени Павловы уже похоронили двух сыновей: один умер при рождении, другой — не прожив и года. «Как я завидую, — писал Иван Петрович в те дни, — простому верующему человеку. В подобных обстоятельствах он может находить себе утешение и поддержку в молитвах. А я лишен этого…»
Воля выздоровел. Его мать в слезах благодарила Бога за спасение. С этих пор Серафима Васильевна стала открыто, истово религиозной. Она по-прежнему очень любила своего Ивана. Но была уверена: изучение мозга — кощунство, посягательство на творение Бога.
Нет, не это развело его с Серафимой внутренне. Это он как раз понял и сказал: «Давно, давно пора тебе вернуться на твою твердую дорогу…»
А развела — наука. Иван Петрович позже говорил своей сотруднице: как-то он вернулся с научного заседания. Взволнованный, стал рассказывать Серафиме о спорах, о своем выступлении… И вдруг заметил, что она заснула. «С тех пор я разлюбил ее».
Эпизод 4
Зима 1920 года, Петроград, Институт экспериментальной медицины
В виварии Института экспериментальной медицины непривычно тихо. Некому лаять.
Павлов никогда и не помышлял об отъезде. Революцию он с самого начала воспринимал как гибель своей родины — но оставался в России. Чекисты устраивали обыски у него в доме, отняли награды, национализировали всю Нобелевскую премию — он оставался. Арестовывали его друзей, его старшего сына Владимира, его самого — он оставался. Гражданская война погубила его сына Виктора — он оставался. Русский до мозга костей, он нигде, кроме России, себя не мыслил и не чувствовал. Но когда все лабораторные собаки погибли от голода и холода, он понял: работать в этой стране больше невозможно. Летом 1920-го Павлов пишет в Совнарком письмо с просьбой о «свободе оставления России».
Ленин потребовал: «совершенно немедленно обеспечить Павлова, его лаборатории, его животных, его помощников всем, что он только найдет нужным». Павлову назначают «особый улучшенный паек»: 70 фунтов пшеничной муки, 25 фунтов мяса, 12 фунтов свежей рыбы… Посланца с пайком Павлов выставляет за дверь. Лучше он вырастит овощи на огороде, чем примет из рук этих людей что бы то ни было.
Вокруг — развал, разруха, запустение, насилие. Павлов работает. Нет отопления в лаборатории — надевает шубу и меховую шапку. Нет света — оперирует с лучиной. «В тяжелое время остается одна жизненная опора: исполнение по мере сил принятого на себя долга». Так он свечку берег, когда в Рязани, маленьким, на Страстной неделе шел от церкви до дома… В темноте… И теперь такая же темнота — и ветер… Только не разглядеть, как тогда, моря огоньков в этой темноте…
Не один ли он?
Ленин: «Религия есть род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ… Современный пролетариат становится на сторону социализма, который привлекает науку к борьбе с религиозным туманом…»
Они разрушают все, что им неподвластно, все, что им не понятно. Мы не можем обладать монополией на истину… Как невыносима этим большевикам та часть истины, что не дается им в руки!… Боже мой, они еще ссылаются при этом на науку!
Воспоминание: эпизод со свечкой в руках мальчика. Вот он идет, маленький, бережет свечу, чтоб ветер не загасил…
«Знаете, я ужасно люблю службу пасхальную… Я живо вспоминаю, как в четверг, на страстной неделе, мать снаряжала в церковь, давала свечку с собой, говорила, что там во время церковной службы надо свечку зажечь, а потом нести ее домой — и вот мы шли и боялись, как бы не потухла свечка…»
Резкий наезд: голова мальчика, черепная коробка, мириады клеток… Павлов — уже совсем другим голосом: «… А вера — это тоже есть нечто, подлежащее изучению. Ведь она тоже в конечном счете развивается из работы мозга…»
Ну да, разумеется, никакая «душа» в ходе экспериментов не обнаруживается. Но ведь он занимается не душой, а высшей нервной деятельностью.
«Мы не можем обладать монополией на истину»: мы можем говорить лишь о том, для чего у нас есть точный язык. А эти считают: ага, раз «наука» никакой души не нашла, значит Бога нет и все дозволено… Религия оберегала жизнь. Хранила порядок жизни, который они растоптали. Отказались от нее — и потеряли стыд, совесть, человеческий облик… ВОТ, что «дозволено» у них теперь.
Если бы не разгул разрушения в России — обратил бы он внимание на религию?
«…Только люди, не способные по-человечески чувствовать жизнь и самостоятельно задуматься над нею, могут восстать на религию. Какою жизненною трагедиею отзовется пропаганда атеизма, и сколько проклятий впоследствии вырвется на головы теперешних разрушителей религиозности!…»
И они еще ждут, что он будет им союзником. Благосклонности добиваются. Его исследования, говорят, «имеют огромное значение для трудящихся всего мира». Имеют, имеют, никаких сомнений…
В январе двадцать первого Совнарком принимает постановление: создать для академика Павлова режим наибольшего благоприятствования его исследованиям. Ему возвращают 6 конфискованных золотых медалей. Гарантируют материальную поддержку исследований. Неприкосновенность. Личную свободу. Свободу передвижений.
Ага, нужен я вам… Что ж: и вы мне пригодитесь. Если вы так цените науку, посмотрим, как вы для нее что-нибудь сделаете: настоящее, полезное… Но извольте тогда от меня и выслушать кое-что. Меня — будут слушать. Другому бы рот заткнули.
Павлов меняется: резко, неожиданно, для многих — гротескно. Никогда не обращавший внимания на награды, он носит царские ордена. Открыто, при любой возможности, ругает власть. Публично говорит о несовместимости инстинкта свободы, с которым рождается каждый человек, и диктатуры пролетариата. Но более того: он, принципиальный безбожник, после 1917 года крестится чуть ли не у каждой церкви.
«Идет академик Павлов мимо церкви, — веселились рассказчики анекдотов. — Зазвенели колокола. Академик снял шляпу и перекрестился. А дворник увидел и говорит: Ну и темнота!!.»
Он не принимает даже советского календаря. Большевики заменили недели «пятидневками», а в лабораториях Ивана Петровича по-прежнему — старорежимные понедельники, вторники, воскресенья и… церковные праздники.
- Господа коммунисты! — восклицал академик на всю лабораторию. — Завтра Пасха! Праздник! Неделю не работаем!…
- Иван Петрович, да что вы?!! — взмолился как-то один из учеников. — Как вы можете?! Над нами же смеются все!
- Смеются?! — взорвался Павлов. — Смеются шуты гороховые! Рождество и Воскресение — огромные исторические праздники! Христос был первый человек, который возгласил, что раб равен господину! А их коммунизм — это маленькая наценочка, вариация в этой идее уничтожения рабства!
Павлов пишет множество писем в защиту религии, церкви, духовного сословия.
Неприкосновенный, окруженный почетом, он личными усилиями старался защитить то, на разрушение чего обратили его науку — дело всей его жизни.
«Наша программа, — говорил Ленин, — вся построена на научном, материалистическом мировоззрении…» Получалось: Павлов — свой, союзник. Ссылаясь на результаты его опытов, большевики могли утверждать: у религии нет правды! Нет ни бессмертной души, ни другого мира, которому она принадлежит…
Горько, тревожно. Он заходит в церковь — обычно на Пасху. Подолгу стоит, смотрит на радостных людей, слушает пение… Спутникам объясняет: это так напоминает ему рязанскую юность. Юность, когда все было так ясно, когда так верилось в торжество и силу разума, в прямые пути…
Если что-то и вытащит эту бедную страну из пропасти, думал он, то исключительно научная мысль: сильная, здравая, трезвая, чуждая обманам и самообманам.
А в стране тем временем был прямо-таки образовательный бум. Голодные, нищие люди рвались в школы и университеты. Сами, по доброй воле — и государство, само нищее, помогало им, как могло. До большевиков такой массовой веры в науку, нет — страсти к науке! — просто никогда не бывало.
Не сам ли он верил в юности: прогресс однажды непременно приведет к тому, что человек сможет обходиться без религии, поймет, что надежнейшая защита от хаоса — разум? Который до сих пор просто слишком мало использовался…
К концу двадцатых стало ясно: есть возможность перейти от изучения высшей нервной деятельности животных к психике человека. Донельзя удачно, что власть готова содействовать, дает деньги. В том же 1931-м, когда в Москве взорвали храм Христа Спасителя, в Ленинграде специально для него открыли две клиники: неврологическую и психиатрическую. Он начал эксперименты.
Среди павловских экспериментальных животных появились близкие родственники человека: пара шимпанзе, Роза и Рафаэль. Впервые в мире Павлов начал изучать интеллект человекообразных методом условных рефлексов. Чтобы добыть еду, эти подопытные демонстрируют чудеса изобретательности… прямо-таки признаки разумности. Павлов становился популярным.
Сложное было у него отношение к этой популярности. Чем дальше, тем сложнее, тревожнее… Но ведь было очень похоже на то, что у большевиков получаются совершенно неслыханные вещи.
Не одного Павлова убеждало то, что весь мир называл тогда «русским чудом». Страна преобразилась за считанные годы. Крепло государство. Росла промышленность. Но главное: предельно прагматичная власть отчетливо сделала ставку на науку! Ни одно государство в русской истории -может быть, в истории вообще? — не делало этого в таких масштабах. Не говоря уж о том, что впервые в истории России была достигнута всеобщая грамотность.
Два прагматика — Павлов и власть — всматривались друг в друга. То был напряженный компромисс, странный компромисс, компромисс-борьба, и инициатива в ней принадлежала обеим сторонам.
Вокруг Павлова, в Колтушах под Ленинградом, создается идеальное пространство для научной работы. О таком прежде он и мечтать не мог — «столица условных рефлексов». Вокруг Биостанции ему построили целый городок с подсобным хозяйством для содержания экспериментальных животных, с удобными помещениями для них, с лабораториями и библиотекой, с коттеджами для коллег-единомышленников… Здесь можно было жить, не выезжая, жить исключительно наукой, не отвлекаясь ни на что лишнее. А если академику для душевного спокойствия хочется еще и чего-нибудь религиозного — ради Бога: специально для него продолжала действовать в Колтушах церковь, звонили колокола… Пожалуйста: просил не трогать — мы и не тронули. Работай только!
Неужели — попал в ловушку?
Но ведь он действительно работал! Работал, как никогда прежде!…
Он не просто получил от власти возможность делать то, что считал нужным. Разве не говорил он с властью, как равный? Разве не писал в Совнарком жесткие письма, каких ни от кого бы не потерпели, — о страшном голоде, о людоедстве, об эпидемиях, о повальных арестах? Разве не защищал невинно осужденных? Разве не отстаивал свою науку?…
А советские его последователи уже вовсю экспериментируют с детьми. Высчитывают, через сколько минут после еды у рабочего выделяется желудочный сок и как это влияет на производительность труда. Теорию условных рефлексов объявляют «естественнонаучной платформой диалектического материализма». Самого Павлова — основоположником социалистической идеи создания нового человека. Главное — сформировать правильные условные рефлексы.
Тщетно яростный Павлов пишет Верховным Экспериментаторам: прекратите путать обезьян с людьми, физиологию с социологией, лабораторные задачи с нуждами народного хозяйства!… Прекратите упрощать! Не слушают.
Хотел бы он увидеть, чем все это кончится. Дожить до того, как наука раскроет людям глаза, научит их самостоятельно думать. Это непременно случится.
17 августа 1935-го, на приеме в честь делегатов 15-го Международного конгресса физиологов, Иван Петрович Павлов во всеуслышание объявляет себя «гражданином великой социалистической Родины». И провозглашает тост: «За великих социальных экспериментаторов!»
Слово «экспериментатор» так же мало означало в его устах лесть, как 18 лет назад — осуждение. Для Павлова, всю жизнь посвятившего экспериментам, оно могло означать лишь одно: признание равенства. Он и теперь говорил с властью, как равный: как власть имеющий.
Да что же другое он мог сказать?! Он, всегда мечтавший о Родине, с которой считается весь мир, он, почти переживший ее гибель… Две ценности были у него — наверное, всегда, сколько он себя помнил, — без которых он не мыслил себя, которых он не мыслил друг без друга: наука и Родина. Наука и была служением Родине. Самым лучшим, самым полным из служений.
На него смотрели полторы тысячи делегатов со всего света. В их глазах он был «первым физиологом мира». До Павлова так не называли никого. То, что конгресс такого масштаба проходил именно в России, было прямо связано с авторитетом Павлова.
Все расхождения с властью, все его яростные с нею споры отступали в такой ситуации на второй план — это было внутреннее, домашнее дело. Сейчас было важно одно: подтвердить авторитет его страны. Помочь ей.
Как же он мог не сказать: «…Я страстно желаю жить, чтобы увидеть победное завершение этого исторического эксперимента».
Через 2 дня, 19 августа, в Рязани Иван Павлов служил панихиду на могиле отца.
Был яблочный Спас. Рязань была полна яблок… Его водили по городу, как именитого гостя, все показывали, как чужому, подарили корзину рязанских яблок. Возвращались детские воспоминания, таинственная полнота жизни, в которой все связано: яблоки, колокольный звон, солнечный свет, непонятная радость…
«… Я сам неверующий, вследствие некоторых неблагоприятных условий моего развития, и в этом не только не вижу никакого моего преимущества перед верующими, но даже жалею об этом. Думаю, что при религиозности моя жизнь была бы и легче, и чище…»
Самого Ивана Петровича хоронили через полгода — в феврале 1936-го. Сталин в своем выступлении назвал его «одним из величайших умов русской нации». «Он весь целиком наш, — писал в некрологе Бухарин, — мы его никому не отдадим!» А Серафима Васильевна плакала: «Господи! Прости его! Он был хотя и безбожник, но хороший человек!«…
…Собственная смерть стала последним экспериментом Ивана Павлова. Пока оставался в сознании, он фиксировал все этапы своего умирания. Говорят, будто последние слова его были: «С помощью науки я познал все. Дальше только Бог».
