Шаловливые дети истории

В советской марксистской историографии, такой недавней, еще живущей в наших учебниках, было принято рассматривать возникновение средневекового государства в Германии как неправильное, как антитезу Франции и Англии.

Дело в том, что Германия на протяжении всего средневековья была рыхлой, с довольно самостоятельными частями, а это считалось нашими историками-марксистами серьезным недостатком. И государства разделили в учебниках: Англия и Франция — хорошие дети, вели себя правильно, твердой поступью шли к централизации, к сильной королевской власти, ибо сила — это централизация (читай — «тоталитаризм», слово тогда не называвшееся)».

А вторая пара — неправильная, как будто два шаловливых ребенка — Германия и Италия. Они вели себя не так, и поэтому на протяжении всего средневековья у них не сложилось прочной основы для единого, четко связанного политически и экономически государства с сильной центральной властью. И хотя в Германии центральная власть существовала, она была выборной, а уж это — абсолютный нонсенс, ибо для наших полуазиатских политических традиций Руси и России более естественно рассматривать королевскую власть как династическую, наследственную, Богом данную. А в Италии — и того хуже, там вообще не было единого государства! Оно сложилось лишь в шестидесятые годы, а в Германии — в семидесятые XIX века, то есть явно сильно запоздало, и потому страны эти наши историки считали нарушителями протокола нормального развития.

Но почему же тогда Германия к Новому времени стала интеллектуальным центром Европы?

У Пушкина читаем: «…Он из Германии туманной привез учености плоды, вольнолюбивые мечты,… всегда взволнованную речь и кудри черные до плеч». Центр интеллекта и вольнолюбивой образованности находился именно в Германии. А Италия к началу Нового времени стала центром духовности, редчайшей культуры Возрождения. Как же так? Неправильное поведение — и такой результат?

Надо сказать, что и до сих пор, уже без тяготеющей догмы историки силятся понять, в чем же дело. Попробуем разобраться. Как всегда в истории, корни уходят глубоко.

Уже раннее средневековье в Германии после распада Великой Римской империи очень своеобразно и имеет особенность, которой не было в Галлии — будущей Франции. Прежде всего большая часть так называемых германских земель, которые потом составили основу Германии, не были завоеваны Римом, они не были римскими провинциями. Большая их часть — зарейнские земли прежде всего — это как раз та граница, где поступь Великой Римской империи была приостановлена. Легионы Цезаря в I веке до новой эры в ходе его войн в Галлии перешли Рейн и шагнули в Германию, но умница Цезарь очень быстро ощутил большую разницу силы сопротивления германских племен и тех кельтов, с которыми он воевал в Галлии. В Германии он встретил, если можно так выразиться, молодое и яростное варварство. И связано это было вовсе не с формулой крови, как хотели потом доказать так называемые ученые третьего рейха, а с иной ступенью их развития, не затронутой влиянием римской цивилизации. Они жили еще в своем здоровом варварстве. У них не было социального расслоения. Это были прекрасно сплоченные племенные группы, сила сопротивления которых была чрезвычайно велика, и Цезарь дал совет римскому сенату: не думайте о покорении германцев. К сожалению, мудрые советы редко воспринимаются. И уже во времена Октавиана Августа в 9 году римляне предприняли попытку завоевать германцев, попытку крайне неудачную. Римляне потерпели чудовищное поражение. Это был особенно позорный разгром для них, хозяев мира, еще и потому, что удар нанесли варвары. С тех пор они стали интересовать их еще больше.

В сущности, из этих самых германцев потом и состоял в огромной степени страшный вал Великого переселения народов, который двинулся на Рим. Часть германцев расселилась на территории бывшей империи и слилась с римским населением, восприняв мощные римские традиции. Другие, оставшиеся за Рейном, римское влияние испытывали косвенно, весьма относительно. Здесь-то и находится точка, исток разности судеб только прорастающих будущих национальных государств.

В германских землях остались алеманы, бавары, восточные франки, тюринги, саксы, фризы, большая группа не замутненных цивилизацией племен. Впервые они все-таки были подчинены во времена Карла Великого. И труднее всего ему дались войны с саксами, именно за Рейном. Лишь после тридцати двух лет почти непрерывных, жесточайших войн он покорил саксов. Они оказывали бешеное сопротивление. Но и покорившись, сохранили в основном свой уклад и культуру, хотя и вошли в состав империи Карла Великого.

А после распада империи Карла именно Восточно-Франкское королевство и стало основой будущей Германии, отделившись и вернувшись к своей самобытности. Вот границы будущей Германии, в которых она складывалась как Восточно-Франкское королевство: Рейн, Эльба, Альпы. Ее основные области по названию племен — Бавария, Алемания ( Алеманию затем стали называть Швабией). Франкония -восточные франки, Саксония, Тюрингия. Позднее были присоединены Лотарингия и Фрисландия.

В 919 году пресеклась династия Каролингов, наследников Карла Великого, и с этого времени юридически ведется отсчет будущей национальной германской истории.

Интересно, что на первых шагах на рубеже Х — XI веков в Германии власть центрального правителя, представителя саксонской династии была сильнее, чем власть Меровингов, например, или даже ранних Каролингов во Франции. Они раньше вступили на путь централизации, но… пришли к результату совсем иному. Почему?

Один из возможных ответов, думаю, такой. Если ранние Меровинги и Каролинги были безвластными правителями и все силы тратили на подавление своих сильнейших подданных, то как раз относительная сила саксонской династии создала у них иллюзию, что в стране все не так дурно и можно устремить энергию на расширение земель. Тогда, как, впрочем, и сейчас, борьба за приращение земли означала власть, а новые территории — богатство. И они стали завоевателями.

А Меровингам было не до завоеваний, им бы как-нибудь на престоле удержаться и Каролингам тоже, да и первые Капетинги были абсолютно безвластны. Они боялись выехать за пределы своего домена. Подчас их подданные, крупнейшие вассалы, брали их в плен. Но… было одно обстоятельство, которое саксонские правители не учли. Дело в том, что границы крупнейших земельных владений совпадали с границами былых племенных союзов поселений тюрингов, алеманов, баваров, саксов. И потому их внутренняя самобытность была не столько подкреплена политически, экономически, сколько культурно.

Пока мы мало обращали внимания на такое понятие, как культура. Не вдаваясь в подробности, следует сказать по крайней мере о двух вещах. О единстве этническом и языковом. Существовали мощные диалекты и традиционное братство по крови, и потому намечающаяся феодальная раздробленность сулила быть более глубокой и пронзительной. Но понять это первым правителям из саксонской династии не было дано. И они устремили свои взоры за пределы Германии, а самым соблазнительным объектом был южный сосед — Италия. И там не было хозяина.

Да, там был римский папа, но его претензии простирались на весь подлунный мир, а не только на Италию, и потому казались неопасными. И вот в 951 году Антон I, представитель саксонской династии, быстро и сравнительно легко подчинил себе Северную Италию. А затем в 962 году занял Рим и вступил в союз с римским папой, который не хотел быть завоеванным, а предпочел при виде силы стать ее союзником. Папа короновал Антона I короной римского императора, и новой империи было дано название Священная Римская империя. Так родилось политическое образование, ставшее впоследствии основой будущей Германии, на заре Нового времени — интеллектуальным центром Европы; там самые яркие университеты: Тюрингеннский, Геттингенский, Виттенбергский. И в Германии — не надо этого забывать — реформация, величайшая духовная революция в Европе. Именно здесь начал действовать Мартин Лютер. Но это — впереди. У нас же — 1000 год и… ожидание конца света.

Политическая судьба Германии, объединившей свои земли окончательно только в XIX веке, во многом определялась тем, что в центре ее внешней политики оказалась на долгое время Италия. Привлекательный, кажущийся легким, объект для завований, по существу, оказался коварным. Внутри Италии были силы, которые привели к гибельности завоевательной политики германских императоров, они увязли там на несколько столетий.

Что это за силы? Первая — папство. Для римских пап их союзники германские императоры были хороши только до того момента, пока они сами были недостаточно сильны. Сильные германские императоры становились опасными соперниками, ибо папство, сила национальная, космополитическая по самой своей природе, стремилась в конечном счете лишь к тому, чтобы все светские государи были относительно более слабыми, чем папский престол, чтобы они признавали высший авторитет папства и в земных делах, а не только в небесных.

Вторая сила — северные итальянские города. Города Северной Италии никогда не переставали быть центром мировой торговли. Даже во время хаоса Великого переселения народов там все же теплилась торговля между Востоком и Западом, ибо города эти были главным центром пересечения между двумя мирами, двумя цивилизациями. К началу зрелого средневековья, к Х — XI векам, они превратились в могучую силу. По существу, она-то и сыграла роковую роль для германских завоевателей.

Первое столкновение произошло при двух знаменитостях — императоре Генрихе IV и папе Григории VII. Эта история вошла в большую историю как борьба за инвеституру. Напомню, что инвеститура — процедура введения в высшую должность духовных должностных лиц, церковных иерархов.

Надо сказать, что средневековая цивилизация была цивилизацией знака прежде всего. Например, античный мир был цивилизацией речи, патетики, ораторского искусства. Новое время все больше приходило к цивилизации письма. Сейчас, кажется, наступает цивилизация компьютера, Интернета. А вот средневековье было цивилизацией знака, жеста. Потому, думаю, что оно рождалось в атмосфере временного распада античной образованности, глубокого невежества и варварства, германского варварства, которое захлестнуло на долгое время Европу. Тогда все важнейшие действия, в том числе политические и духовные, закреплялись процедурой, сопровождавшейся жестами. Во времена, например, полной безграмотности Саллическая правда (сборник законов франков VI века) содержит описание тех жестов, которые должен сделать человек, чтобы привлечь своих родственников к уплате штрафа. Он должен с колом в руке, без обуви, без пояса прыгнуть через плетень и бросить горсть земли через левое плечо на своих ближайших родственников. И этот жест значительнее, выше, чем печать, больше, чем текст на гербовой бумаге. Это — знак.

Назначение на должность, например епископа, тоже сопровождалось знаками. Нужно было вручить посох, жезл, и тот, кто это делал, был фигурой, утверждающей с помощью жеста очень важное назначение, ибо епископ — это пастырь, который от имени самого Господа и Великой Христианской церкви воспитывает, нравственно научает и защищает людей от козней дьявола. Германские императоры, стремясь присвоить и закрепить за собой статус правителей, стоящих выше других (поскольку их власть осенена римским папой и являлась как бы продолжением Великой Римской империи), пошли на большую вольность: начали назначать епископов самостоятельно. «Вынули» из рук римских пап эту важнейшую функцию. Это было безусловное нарушение законов и нормативов католической церкви, но опираясь на силу, они считали, что никуда папы, как говорится, не денутся, что им придется смириться и признать эту политическую агрессию.

Понятно, что рано или поздно должен был произойти конфликт, и он произошел в XI веке при папе Григории VII, знаменитом тем, что он фактически правил папским престолом при четырех своих предшественниках, называясь монахом Гильдебрандтом, нетерпеливо дожидаясь, когда же уйдут на тот свет те, при ком он работает. Известно ведь, что с должности папы нельзя быть снятым, можно только уйти в иной мир. И все-таки четверых Гильдебрандт переждал и прорвался кознями и хитросплетениями к папскому престолу, став папой под именем Григория VII. Это был умный, хитрый политик, он решил по здравому размышлению, что пора отнять у германских императоров то, что они себе присвоили незаконно. На престоле был Генрих IV, человек заносчивый, неумный, считавший, что с помощью железного кулака можно решить все. Попробовав протестовать против практики, присвоенной германскими императорами, и натолкнувшись на сопротивление Генриха IV, Григорий VII пошел на меру крайнюю — он отлучил императора от церкви.

Современный человек в нашей атеистической стране вряд ли поймет, какое это чудовищное решение — отлучение от церкви. По нормам средневековья человек, отлученный от церкви, становился абсолютным — моральным и духовным — изгоем общества. Верующий человек не имел права подать ему глоток воды, кусок хлеба, если тот просил. Его нельзя было похоронить в освященной церковью земле, над ним нельзя было совершать религиозные обряды. Это значило, что он отдавался во власть дьяволу, ибо вся концепция духовной роли католической средневековой церкви строилась на том, что в мире постоянно борются две силы — добра и зла, Христа и Антихриста, и только церковь способна с помощью обрядов, молитв защитить слабого грешного человека от происков князя Тьмы. Таким образом, Григорий VII отдавал дьяволу не кого-нибудь, а германского императора.

Для абсолютного большинства его подданных это была полнейшая трагедия, ибо на престоле оказывался безусловный прислужник или раб Сатаны. А для его ближайшего политического окружения это было еще и удовольствие от законного основания выступить против императора. Недовольные есть у любого правителя, и крупнейшие князья, землевладельцы восстали против Генриха IV.

В ответ на такие бедствия император совершил поступок, мягко говоря, неумный: он объявил папу низложенным. Говоря современным языком, вышел за пределы должностных инструкций. Его подданные тут же развернули восстание как бы в защиту обиженного папы, и император оказался в абсолютно безвыходном положении. Престол под ним пошатнулся, и ему не оставалось ничего больше, как отправиться в Италию с покаянием, потому что в январе 1077 года папа объявил, что готов простить императора и восстановить их союз, если император прибудет в Италию без войска и поведет себя по всем правилам и нормативам кающегося грешника (были правила и на этот счет). Нужно было прийти без обуви, без пояса, с непокрытой головой и в течение долгого времени стоять, прося прощения, и демонстрировать глубочайшее раскаяние. Он пошел в Каноссу. Каносса — это название замка в Тоскане, с этого времени оно стало нарицательным. «Пойти в Каноссу» означает униженное покаяние. Папа, не доверяя ему, не остался в Риме, плохо укрепленном в военном отношении, а бежал в Тоскану, в горный край, во владения своей доброй знакомой Матильды, герцогини Тосканской. Она предоставила ему один из самых укрепленных замков — Каноссу. Каноссу нельзя было взять штурмом вообще, а для осады такого замка требовалось не меньше года. Там папа чувствовал себя в безопасности.

И вот — зрелище. Январь. В горах кружится легкий снежок, а во дворе замка в течение трех суток стоит с непокрытой головой без обуви одинокий германский император. С наслаждением и злорадством, вероятно, Григорий VII смотрел на это.

Надо сказать, что ни одна сторона в этом конфликте не следовала строгой нравственной доктрине, у каждой вылезали ослиные ушит царя Трояна. Было ясно одно: две политические силы борются за приотритет. И в данном случае победил папа.

Император был прощен, он вернулся в Германию, но проблема решена не была. Еще пятьдесят лет продолжалась борьба между императорами и папами из-за инвеституры. Между прочим, сам Григорий VII через семь лет после Каноссы поплатился за свое злорадство. Когда Рим был осажден Генрихом IV, ему пришлось бежать на юг Италии, где он и умер в 1085 году. А еще через пятьдесят лет, в 1122 году, был заключен знаменитый Вормский конкардат, признававший компромисс между императорами и папами.

Почему нам это важно? Да потому, что почти столетие уходит на это перетягивание каната, на битву двух политических сил. А внутренние проблемы Германии при этом остаются на периферии королевской власти короля-императора. Они — не главное для него. И самовластность, самостоятельность крупнейших феодалов Германии чрезвычайно укрепляется. Император вечно занят. У него проблемы вне Германии. И германские города — это важно отметить — тоже остаются в стороне от пристального внимания центральной власти. Они не ощущают на себе жесткой руки, как, например, в Англии, они более свободны прежде всего в международных интересах. И конечно, внутренняя свобода городов — это фактор, содействующий всяческому развитию, не только экономическому. Не случайно центром духовной жизни в зените средневековья становятся именно города.

Об итальянских городах, вернее, городах Северной Италии, нужно сказать отдельно, ибо они-то и были той второй силой, которая сломила завоевательную политику германских императоров. Города эти развивались при полном отсутствии центральной власти, ибо после распада империи Карла Великого никакого реального единого правителя в Италии не существовало. А это — рай для развития городской жизни. В этом смысле им повезло еще больше, чем городам германским. Они самоорганизовались, как все средневековые города. Были самоуправляемы и постепенно превращались в города-государства, управляемые коллегиально, на основе выборности. Ими управлял Совет. Города быстро богатели, потому что сила, которая грабила бы их так, как в централизованной структуре грабит королевская власть, не было.Так как теоретически Северная Италия входила в состав Священной Римской империи, германские императоры претендовали на власть и над ними тоже. На практике же горожане делали все возможное, чтобы не быть под реальным управлением императоров, и они этого добились.

Но в 1154 году Фридрих I Барбаросса отправился в Италию заново короноваться короной императора. Поход был успешным, с обычной помпой он торжественно был коронован. А через четыре года, в 1158 году, он решил совершить второй поход, чтобы реально закрепить власть над городами. Это был поход в Северную Италию. Он пришел туда с большим войском, и городам ничего не оставалось, как принять ультиматум, который лишал их, по существу, всякой самостоятельности. В города отныне назначался наместник императора — падеста, затем они лишались судебной власти, высшая судебная власть переходила также к императору. И наконец, они были обложены постоянными налогами в пользу императора. Утрата экономической самостоятельности означала смерть.

Фридрих Барбаросса, сколько бы о нем не писали и сколько бы не идеализировали в немецкой историографии, был солдафоном и неумным политиком. Он предъявил ультиматум, который ставил горожан перед выбором: умереть или сражаться до последнего, и они выбрали последнее, а он, ничего не поняв, страшно довольный собой, ушел из Италии.

Едва он ушел, в Милане произошло восстание против падеста. При этом они погорячились, народ темпераментный, и наместника просто выкинули из окна. После этого ничего не оставалось, как сражаться. Они обратились к городам с предложением объединиться и дать бой императору, чтобы он отменил все свои условия. Но… ни один город не поддержал Милан! Два фактора, думаю, сыграли роль в принятии этого трагического решения — страх, и второй — они были экономическими конкурентами. «Не будет Милана, и хорошо», — подумали они. Но Барбаросса показал им, что такое «хорошо». Он пришел в 1160 году и осадил Милан с большим войском, потому что взять штурмом город-крепость было невозможно. Миланцы держались героически. Поначалу у них были запасы пищи и воды. Но осада длилась два года, до 1162 года. Тайными тропами они связывались с соседними городами и умоляли прийти на помощь, но никто на помощь не шел. Через два года Милан сдался. Расправа была высшим проявлением тупости мышления Барбароссы. Он не принял просто капитуляцию. Он учинил чудовищную расправу. Все уцелевшие горожане прошли под ярмом по римскому обычаю как покоренные, то есть были обращены в крепостных. А город Милан Барбаросса приказал снести. И город разобрали, включая церкви Божии, пунктуально и терпеливо, по камешку. Милана не стало; а на том месте, где была центральная площадь, Барбаросса приказал провести борозду плугом и засыпать ее солью. Так поступили римляне, как известно, после победы над Карфагеном. Ясно, кем он себя ощущал, — римским императором.

Но именно это и разбудило остальные города. Поняв, какова будет их судьба, они очнулись и создали Ломбардскую лигу. Шестнадцать городов вступили в нее. Они создали единую казну и пешее войско и стали готовиться к тому, что Барбаросса вернется. Он действительно вернулся, правда, не скоро, все-таки внутренние дела требовали его внимания. Он вернулся в 1176 году, чтобы разгромить всех окончательно, но сильно ошибся. В знаменитом сражении при Леньяно, недалеко от Милана, рыцарское войско Барбароссы было наголову разбито горожанами, которые сражались в пешем строю, но зато противопоставили конникам, этим танкам средневековья, организованность, дисциплину, маневр. Это одна из немногих знаменитых битв средневековья, где пешие горожане победили рыцарей. Сам Барбаросса был сброшен с коня, сумел добраться до ближайшего перелеска и спасся, потеряв знамя и щит. Это было бесчестье. Позднее он пытался восстановить свое имя во время третьего крестового похода, но утонул при переправе через мелкую речку.

Итак, какой же нашла себя Германия к зениту средневековья? Рыхлой политической структурой, чья рыхлость была закреплена в знаменитом документе 1356 года, так называемой Золотой Булле императора Карла IV. Карл IV подписал документ, который Маркс возмущенно называл основным законом немецкого многовластия. Так это и было. Многовластие для Маркса, человека XIX века, да к тому же человека революционного сознания, было явлением отрицательным. Действительно, в этом законе была закреплена большая внутренняя самостоятельность князей: часть судебных полномочий, сбора пошлин, право ведения войн друг с другом — все это за ними было закреплено. Но вместе с тем в этом документе был закреплен и принцип выборности императора. Выбирали его, конечно, не всенародно, а коллегией из десяти курфюрстов. Но какое же это огромное достижение, когда в структуре средневекового мира закрепляется сама идея, принцип выбора! Сама идея выбора — обсуждения, подбора кандидатуры, возможность критики верховного правителя — вещь чрезвычайно важная всегда, а для средневековья, у истоков формирования личности, не рабской, а свободной, думаю, особенно важная.

Наталья Басовская