Общество зрителей

Телевидение поддерживает, продлевает жизнь распадающегося позднесоветского общества, считает известный социолог. Оно заняло центральное место в свободном времени россиян, заменяя собой активную социальную жизнь, создавая иллюзорную общность воспринимающих и принимающих то, что дают.

Первое, что делает среднестатистический наш соотечественник, вернувшись с работы, — включает телевизор. Как некогда радио в деревнях, во многих домах телевизор включен всегда, если кто-то есть дома. Женщины смотрят его «вполглаза», одновременно что-то стряпая, выглаживая, подшивая.

Телевизор принято смотреть всей семьей, обмениваясь впечатлениями и по ходу передачи, и после нее. Это своего рода современный семейный алтарь, который защищает и поддерживает единство семьи, общность ее интересов. Это центр семейной жизни, как прежде почти ритуальные совместные трапезы, за которыми обсуждали все, что угодно. Теперь не надо придумывать, о чем бы поговорить за столом…

Международное исследование, проведенное в 1997 году и охватившее, кроме нас, США, Польшу, Чехию, Венгрию и Казахстан, показало, что Россия решительно лидирует среди этих стран по числу людей, которые сами о себе говорят, что они смотрят телевизор «часто и очень часто», и занимает последнее среди них же место по числу людей, которые утверждают, что «часто и очень часто» читают. По другим исследованиям, у нас довольно много людей, которые проводят у телевизора по четыре — шесть часов в день.

Телевизионные передачи обсуждают на работе, со знакомыми, в гостях. Телевидение массовизирует — уравнивает людей разного образования, профессий, слоев, возрастов в единое общество телезрителей. Оно создает столь остродефицитное чувство общности с соотечественниками, смотрящими те же новости, те же сериалы, ту же криминальную хронику и юмористические передачи. Прежде соотечественники делились, по крайней мере, на читателей и почитателей журнала «Огонек» и газеты «Завтра», теперь все смотрят примерно одно и то же на всех каналах: нет особого смысла в их переключении, все это — одна Еда, без разделения на сыр, колбасу и так далее. Ешь, что дают.

Дают прежде всего новости. Некоторые смотрят их по два-три раза в день. Это вовсе не руководители и предприниматели, которым, казалось бы, особенно нужна самая свежая информация. Это пенсионеры. Постоянное повторение одного и того же успокаивает и независимо от содержания новостей создает чувство стабильности. Бесконечно важен и специфический эффект телевидения: одновременность присутствия и дистанцирования. Мне показывают то, что происходит здесь и сейчас, я становлюсь как бы соучастником действия, но именно «как бы»: в любой момент я могу его прервать, переключить канал, ведь на самом деле я не «там», а здесь, в кресле, с пивом или чашкой чая.

В первую пятерку самых популярных телепередач обязательно входят криминальные новости. Щекочет нервы. Кроме того, все время обозначает рамки возможного, но еще и тех, кто за эти рамки заходит, и саму идею, что, оказывается, «нельзя, но можно». Край допустимого вроде виден, но зыбок, колеблется и потихоньку осыпается, крошится. Люди привыкают к виду насилия, жестокости, криминала. Примерно столько же людей, сколько смотрят ТВ по пять-шесть часов в день, признаются, что вообще-то, конечно, жить надо по закону, но не получается, и все-таки можно обойти закон, ничего страшного.

Можно сказать, что центральное положение телевидения в жизни общества особым образом формирует общество. Сочетая общность потребителей с отстраненностью зрителя, оно соединяет людей каким-то странным способом — такая «накожная» интеграция, по поверхности кожи, а глубже не идет. Такой вот «накожный» тип существования очень тесно с ТВ связан. Но сказать, что он ТВ же и сформирован, было бы несправедливо по отношению к телевидению. Оно все-таки общество не формирует, а всего лишь оформляет, и то не во всех отношениях.

Общество складывается изнутри самого общества, отношениями между людьми. Его структура, его институты, формирование элит — все это создается и работает не благодаря ТВ, хотя и рядом с ним, и учитывая его, конечно. Иначе говоря, на ТВ разыгрывается общественная природа человека. Как общество понимает человека, такое у него и будет ТВ.

В конце 80-х было общественное движение, образовавшее очажки разнообразия — подозреваю, это был максимум для нас возможного. Центрами кристаллизации этого разнообразия были газеты и журналы, особенно тонкие, еженедельные, прежде всего — перестроечный «Огонек». Главное их завоевание — не аналитическая критика режима, которая устаревала прямо на глазах, а то, что публично было признано право на существование разнообразных мнений и взглядов.

Появилась сама идея выбора. И реальная возможность выбора.

На протяжении не одного дня или одного месяца, а нескольких лет стране было предложено выбирать, где работать, кем себя считать, сколько денег зарабатывать, где жить, в конце концов, никто никого не держал; выбирать себе лидеров и политических руководителей — никто у тебя над ухом не жужжал. Страна сказала: не хочу. Хочу жить привычно, с одним и тем же человеком еще 20 лет, как с Леонидом Ильичом.

Уже к середине 90-х стало ясно, что музыка отыграла, все, что у кого было, уже сказано, других точек кристаллизации не будет, а если эти, что есть, не схватятся в какую-либо форму, то и их не удержать. И где-то с 93-94-го годов пошло усерение, выравнивание.

С середины 90-х годов после ряда переделов собственности прежняя «демократическая» и перестроечная печать практически исчезла, превратившись в лишенную какой-либо индивидуальности таблоидную печать, которая комментирует хронику событий, передаваемых ТВ, или мелкие интриги в коридорах власти.

Со временем разочаровавшиеся в новой власти, сначала горбачевской, потом ельцинской, люди ощутили дефицит каких-то новых символов. И были благодарны телевидению, когда такого рода общие символы начали там появляться. Политический ритуал начал складываться еще до гимна, которым столь знаменательно закончилось наше десяти- сто- и тысячелетие. Ситуацию сразу опознали как привычную, как было все семидесятые и начало восьмидесятых: телевизор показывает, как там у НИХ, а у нас своя жизнь, свои мелкие радости, сеть нужных связей, привычные способы, как обойти неудобное правило. И привычное двоемыслие: все сразу вспомнили, каким деревянным голосом говорят, выходя на трибуну, и каким голосом рассказывают анекдоты. Все это утвердило в мысли, что жизнь возвращается.

Путин еще больше укрепил это чувство. На его фигуре сошлись все. Такого единодушия не было чуть ли не с тридцатых годов. По всем опросам получается, что кроме Путина вообще никого нет. И добро б это были только пожилые, ностальгирующие по старым временам! Вот вам последнее чисто молодежное исследование. Вопрос: кто герой нашего времени? Вопрос открытый, вообще без всяких подсказок, без перечня возможных ответов. Единственный человек, который собирает статистически убедительную величину молодых поклонников, то есть за 30 процентов, — сам Путин. Люди, набирающие хотя бы больше двух процентов (меньше не рассматривается, это уже величина статистической погрешности), — это все тоже политики, занимающие посты в исполнительной и представительной власти. Других образцов, кроме политиков, которых показывают по ТВ, нет. Ни святых, ни доктора Гааза, который спасал людей, ни спортсменов, ни звезд эстрады. После Путина — провал процентов до 6, а потом идут Шойгу и Жириновский. На 4 процента потянет Немцов. И все. Это молодежь, которая смотрит и западное ТВ… При этом все очень патриотично настроены. Все их устраивает. «Это наше время». «Путин — наш президент».

Они, конечно, не самые горячие телезрители, но это пирог, который не обязательно есть весь, достаточно кусочка — весь остальной такой же.

В стране за 90-е годы так и не сложились сколько-нибудь независимые от государства социальные институты, не оформились самостоятельные группы со своими системами идей и интересов, а следовательно, строго говоря, не кристаллизовалась публичная сфера с ее состязательностью точек зрения.

Одна из сторон этой проблемы — отсутствие в современной постсоветской России социальных и культурных элит. Больше того, «творческая» (или, шире, гуманитарная) интеллигенция, замещавшая их долгие годы, продолжает разлагаться и деградировать. Что такое лидер? Это человек, который выбирает путь сам и может помочь увидеть его другим.

Когда Платонов в «Городе Градове» говорит: все мы заместители, — это оно и есть: все мы и.о. И.о. героя, и.о. президента, и.о. лидера, и.о. руководителя партии, и.о. председателя парламента, в котором все голосуют, как в пионерском отряде.

В этом контексте и складывается ведущая, можно даже сказать, безальтернативная и монопольная роль массового телесмотрения в современном российском обществе…

ТВ создает собственный мир, который дублирует слабо развитые формы организации социальной жизни или компенсирует отсутствующие институты гражданского общества. Доверие массмедиа (у российского населения все еще достаточно высокое) — оборотная сторона отчужденности людей от происходящего, их исключительно зрительской позиции в социальной реальности.

Итак, сложилась определенная социальная конструкция, исключительно похожая на конструкцию позднесоветского общества, на глазах распадавшегося в конце восьмидесятых. Повседневная жизнь, в которой все всех готовы обмануть, потому что нам надо жить, а жизнь устроена так, что без обмана, связей, знакомств, без того, чтобы сунуть в лапу, найти нужного человека — без этого не проживешь. К такой жизни страна приспособилась еще в славные времена Брежнева: в магазинах пустовато, но на столах куда больше, чем в магазинах. Над всем этим возвышается вертикаль власти, которая теперь уже выстроена в лице одного человека, и этому человеку готовы взять под козырек.

Это больше, чем психология. Это антропология.

Но это не может быть вечно, это очень хрупкая конструкция. Отсюда такая озабоченность власти и ее первого человека тем, как его показывают.

Но ведь общество — не государство, не масса, не голосующие. Это сложно организованные группы людей, объединенные своими интересами, идеями, символами. Им интересно и важно заявлять, обсуждать, отстаивать то, чем они соединены, свои интересы с какими-то другими людьми, других интересов, которые не вызывают у них враждебных чувств, которых они хотели бы понять, с ними поспорить, отодвинуть от себя, придвинуть к себе, в чем-то согласиться, в чем-то нет. Этим и занято лучшее время на французском, например, телевидении, с которым я немного знаком. Каждый вечер вместо мыльных опер — ток-шоу, в которых представлено общество в его разнообразии и в столкновении мнений по самым «горячим» проблемам.

Чем более общество многогранно, многоголосо, интересно само себе, ориентировано на развитие, ставит перед собой высокие мерки (потребительские тоже — извините, буду есть, что хочу, — оттуда же пришли все эти идеи раздельного питания), тем более многогранным, многоголосым будет его телевидение. Не лопай, что дают, а выбирай в зависимости от того, какого типа человеком ты себя видишь. Там тоже много мусора и рекламы, правда, не столько, сколько у нас, у нас просто нечеловеческое количество. Но у нас подавляющее большинство телезрителей смотрят не больше шести, а в провинции часто вообще один-два канала, а в европейских странах давно уже число каналов зашкаливает за сотню или подбирается к этому числу.

Мы имеем дело с теми, кто не выбирает, а принимает. Выбор тут — ключевое слово. Человека формирует выбор; это предполагает, что у него есть какие-то осознанные ценности, на основе которых он и решает то или это. И может перевыбрать. И объединяется с другими в «мы», чтобы осуществить общий выбор. Это другое самоощущение человека, другое отношение к жизни, к обществу, к себе и другим людям.

Целый век, если не больше, наша история положила на то, чтобы разрушить в соотечественниках всякое представление об этом. Общество атомизировано. Я бы сказал так: сегодня у нас человек и общество — пескообразны, а ТВ — вода, которая позволяет придать песку хоть какую-то форму. Но вода высохла — и песок опять рассыпается…

Ничего нового захват заложников на Дубровке не породил, он позволил проявиться старым чувствам.

И власть устраивают эти старые чувства, которые при случае можно мобилизовать.

По отношению к чеченцам это сложная смесь зависти, страха, личной для тебя опасности людей, которые связаны между собой таким типом солидарности, какой тебе самому никогда не видать. Ясное ощущение, что они могут соединиться и вместе сделать что-то такое, на что мы никогда ни при каких условиях не способны. Даже в условиях войны лагеря такого уровня сплоченности, такого единодушия, такой тесноты связей, такой обязательности отдачи всего себя друг за друга, за семью, род, народ нет и не было в России, думаю, никогда. А уж после того как прошел каток советской власти, когда в семьях доносили друг на друга, в квартирах соседи стучали, тут опыт не просто нежелательного другого, а враждебного другого, которого надо сжить со свету, выжить из квартиры. На протяжении нескольких поколений такой опыт не мог пройти бесследно. Такое отношение к чеченцам сложилось уже к началу 90-х годов. Первые криминальные разборки в Москве с участием чеченцев; первая, мягко говоря, неадекватная реакция градоначальника, начавшего выселять их из гостиниц, хватать на улицах при молчаливом согласии на это общества, и вплоть до настоящего момента, когда милиционер просто по расовому признаку из толпы выдергивает людей, и все остальные не удивляются. Первая чеченская война позволила этим чувствам проявиться.

Потом со временем часть опомнилась, и большинство сочло, что невозможно бомбить на территории своей же страны. Первый опыт настоящего боевого столкновения, из которого приходили гробы, заставил страну как-то встряхнуться. И на протяжении первой войны преобладало чувство: давайте кончать. Это давило на Ельцина и в конце концов вынудило его худо-бедно кое-как все это заткнуть на время. Но старые чувства не ушли, просто над ними надстроились другие.

После московских взрывов во вторую чеченскую шли уже на «ура», совсем другое было настроение. Пообещали же операцию быструю и победоносную; и опять поверили, потому что очень хотелось поверить. Но ни быстрой, ни победоносной опять не получилось, общество начало уставать от этой истории, и, по нашим опросам, больше половины устойчиво последние несколько месяцев высказывались за политическое и быстрейшее решение. В конце концов, все свелось к следующему: ладно, наломали дров — теперь давайте все это быстренько заканчивайте, только не говорите нам, сколько при этом будет жертв: мы понимаем, что крови будет немерено, но знать не хотим.

Тут-то и произошел захват культурного центра. Конечно, потрясение. Конечно, горячее сочувствие запертым в зрительном зале. Паника: я мог бы там оказаться. Сопереживание. Тут какие-то глубокие пласты сознания подключаются, когда видят людей, загнанных в замкнутое пространство, — так было и с «Курском», подводникам тоже очень горячо сочувствовали. Некоторое время.

Раз включил — событие, два, три; а если целыми днями и по всем каналам — это событие? Довольно сложная вещь в социально-антропологическом смысле — привыкание. Первоначальное переживание начинает тупеть, переходит в раздражение.

Нельзя продержать переживание, какое вызывает Дубровка, на протяжении дня, недели — это невозможно для человека психологически. Но возможны формы, которые позволят удержать смысл этого переживания, не дадут ему исчезнуть. Исчезнет острота переживания, но не его смысл. Для этого нужны какие-то грамотные формы вытеснения, разгрузки, перевода в другие типы впечатления, которые не столь мучительны, но не дают исчезнуть самому чувству. Как духи: в большой концентрации — вонь, но малые количества на тонких носителях могут держаться сколько угодно долго. Вот этой культуры перенесения, закрепления, формообразования чувств не хватает нашей культуре. Между прочим, это могло бы быть работой телевидения.

Да, террористы выдвигали требования, понятные всем, но эти требования никогда и никем всерьез не обсуждались. Да, родственники заложников вышли на демонстрацию с требованием прекратить войну — сколько их было? Два с половиной человека? И — что еще важнее — не самых авторитетных человека. Где в это время были авторитетные? А власть опять продемонстрировала, что может их никуда не пустить, может ничего ни с кем не обсуждать, и все равно только на нее есть какая-то надежда, потому что у нее сила и защитить может только она. Переговорщики, даже такие удачливые, как Кобзон, освободили несколько человек. Они не освободили общество — его нельзя освободить извне и в одиночку.

Как только зазвучал голос президента, заявившего, что самое главное — сохранить жизни людей, стало совершенно понятно, что будет штурм и что людям, очевидно, не уцелеть, и дело только в том, сколько их там положат. Иначе говоря, вопрос о конце войны и вообще о том, чтобы как-нибудь договариваться, участниками операции вообще не рассматривался.

Цифру о допустимых 10 процентах жертв в антитеррористической операции взяли из американского боевика «Крепкий орешек», никаких нормативов тут быть не может. Через день или два кто-то сказал, что допустимы 20 процентов потерь.

Что телезрители видели дальше? Что родственники не могут найти своих или просто не могут попасть в больницу (меня приятельница из Франции спрашивала: кто имеет право мать не пустить в больницу?! У них голова так цивилизованно устроена, что они понять не могут, как это может быть. Наша власть показала, что не только может быть, но только так и будет). Врачи не делали того, что нужно. Но никто не наказан. Может, был какой-нибудь большой митинг? Нет. Может, хотя бы проведено общественное расследование правомерности тех или иных действий? Нет; а если такое расследование по каким-то политическим причинам и будет проведено, оно никак не будет общественным и его выводам никто не поверит. Может, кто-нибудь ответил хотя бы на те вопросы, которые прозвучали в телевизионном эфире, вроде того, зачем надо было убивать обездвиженных боевиков вместо того, чтобы их допросить? Нет, и сами вопросы тут же были забыты.

Почему чувство солидарности к заложникам не переросло ни в какое действие? В России век как минимум старались разорвать связь между чувством и мыслью, мыслью и словом, словом и действием. Этот «чип власти» встроен там, внутри, в человеке. Так работает цензура внутри писателя: не цензор в своем кабинете, а эти вот штучки, вставленные туда, где определяются разные типы человеческого действия.

Итак: что было? Краткий момент шока и сочувствия, возбудивший потом ненависть к чеченцам, которые такое с нами делают посреди Москвы, чувство собственной уязвимости и силы власти, которая сделала все, да, плохо, да, топорно, но только на нее можно рассчитывать. И она же при этом делает с нами все, что хочет. Все-таки она — наша, русская. И защитит нас от нерусских.

И если до этого 60 процентов, а то и две трети опрошенных были за переговоры, сразу после операции стало один к одному: 47 «за» и 47 «против» продолжения войны. Число людей, уверенных, что дело в Чечне закончится сравнительно быстро и мирно, упало, люди готовы к тому, что война будет идти долго и кроваво. Больше половины при этом удовлетворены тем, как власти провели операцию по освобождению, и одобрили бы, если бы власть ответила чеченцам так, как Америка собирается ответить Ираку, то есть долбанула бы по Чечне. Вот вам реальный результат операции.

Центральное место во всем этом комплексе чувств по-прежнему занимает власть. Человек бесправен перед ней, но только она может его спасти и защитить. В этот комплекс входит и ощущение, что тебя изнасиловали, но куда деваться…

Помню, как меня когда-то поразило воспоминание замечательного психолога Бруно Беттельхайма времен немецкой оккупации, как их везут в лагерь. Еще в тюрьме их бьют, бьют, бьют, потом везут на открытых платформах, холод, зима, заключенные околевают от мороза, опять одного избили, другого избили, и до того человек устал, измотан, не может больше, что он этому вот, который его в месиво прикладом превращает, руки на плечи кладет. Вот и у нас сейчас такое чувство, может, лишь не настолько мучительное и острое. Это, я думаю, и есть стокгольмский синдром — не как психологическая заковыка, а как структура, встроенная в человека. Он будет брюзжать по поводу этой власти, будет матом ее ругать, но ручки на плечи ей он все равно будет класть. А мечтать еще и припасть щекой к кителю…

ТВ делает это ощущение всеобщим: 98 процентов соотечественников узнают новости по ТВ.

И власть поняла, что может управлять ситуацией, и сделала, по-моему, из этого выводы. Да еще и раньше сделала: вспомните «Курск»; съели? Даже родственники — при том, что все видели бесконечное вранье, желание власти уйти от какой бы то ни было ответственности. Теперь уж распилили, расплавили, концов точно не найдешь. Я думаю, здесь будет то же самое.

Повторюсь: если бы чувству была придана культурная форма, можно было бы сохранить его смысл и объединить людей. Форма — это способ объединения людей. И удерживания их дальше в общении.

Какие-то потенции развития и общества, и телевидения, конечно, связаны только с количеством хозяев земли, собственности, ТВ. Но состояние материала во многом остается прежним. Или материал-то, может, частично и другой, только колодки прежние. Иначе говоря, способы связывания событий в головах людей между собой старые.

В девяностых появились новые формы общения, социального бытования: несколько клубов, компаний, чьи идеи потом звучат в пусть малотиражном, но доступном многим журнале, а то, глядишь, и не в одном, и в целом издательстве. Какие-то типы газет, какие-то радиостанции — уже кое-что. Этого до девяностых годов вообще не было.

Но формы разномыслия пока не закрепляются и не воспроизводятся. Зачатки общества возникают случайно и пока никому не мешают — их вроде бы не трогают.

Записала И. Прусс

Борис Дубин