Методические материалы, статьи

Дело сестер Ляпуновых

Доктор биологических наук, заведующий отделом систематики и географии растений Ботанического сада МГУ Михаил Георгиевич Пименов:
В доме Ляпунова витал дух старой русской интеллигенции. Я получил там не только биологическое образование, это было прозрение. Я стал разбираться в людях.

Доктор биологических наук, заведующий лабораторией генной инженерии растений Института сельскохозяйственной биотехнологии Михаил Федорович Шемякин:
Алексей Андреевич был совершенно незаурядным человеком, сыгравшим огромную роль в моей научной жизни. Невероятно искренний, готовый броситься на помощь по первому зову — таким он был и в науке. Таким мы его узнали и в мрачные лысенковские годы.

Доктор биологических наук, заведующий кафедрой теории эволюции биологического факультета МГУ Алексей Сергеевич Северцов:
Этот кружок ввел нас в нормальную генетику, в круг общения необыкновенно интересных людей. Возникла профессиональная среда, и формировал ее Алексей Андреевич. Это был определенный настрой, и если бы не было ляпуновского кружка, мне пришлось бы намного труднее. Я начал заведовать кафедрой с 1972 года и двадцать лет потратил на то, чтобы очистить ее от дворянкиных.

Гигантский клан людей науки

- Чтобы события, о которых нам предстоит вспоминать, были понятней, надо представлять себе, что такое наша семья, — начинает разговор Наталья Алексеевна Ляпунова. Длился этот разговор часов пять и мог бы долго не кончаться…

- Ляпуновы — старый дворянский род, его история начинается с XVIII века, ну, это то, что древом нарисовано, а на самом деле — от младшего брата Александра Невского, с XIII века. Семья большая и на протяжении всех времен очень сплоченная. Мы в родстве с Сеченовыми, причем неоднократно, с Хованскими четырехкратно, с Куприяновыми, Фигнерами (Верочка Фигнер, народоволка, помните?), с Крыловыми (Алексей Николаевич Крылов — академик, кораблестроитель), а через них с Капицами… Все они неотделимы от нашей семьи, это — гигантский клан людей из разных областей науки.

Ляля Ляпунова (Елена Алексеевна), 1955 год
Когда в 1986 году думали отмечать столетие бабушки и прикинули, сколько нас народу в Москве, список подошел к ста человекам. Мы поняли, что ни в каком доме собраться не можем, а в рестораны ходить у нас никогда традиции не было, всегда любили по-домашнему. Кончилось тем, что в нашу квартиру, в тесноту набилось человек 30 самых близких.

Семья никогда не была богатой, она принадлежала к родовитому, но мелкопоместному дворянству. Никогда никто не жил на наследственные доходы, во всех поколениях были земские врачи, много людей искусства: музыканты (композитор Сергей Михайлович Ляпунов), художники. А самое главное, уже с XVII века в роду много ученых: математики, астрономы, химики. Академик Александр Михайлович Ляпунов по сей день принадлежит к десятке самых ярких русских математиков.

У нас всегда бывало много людей, во всех поколениях дом был открыт. Приходили не просто гости, а гости высочайшего интеллектуального уровня. Например, академик Петр Петрович Лазарев — друг моего деда Андрея Николаевича Ляпунова и Сергея Семеновича Наметкина, Вернадский, Ферсман, художники Серов, Грабарь…

Наташа Ляпунова (Наталья Алексеевна), Миассово, 1956 год.
В 1935 году папа женился. Он оказался абсолютно не приспособлен к хозяйственным делам, но полон всяких идей. В семье всегда стоял хохот, устраивали массу интересных занятий: розыгрыши, шарады, живые картинки… В этом участвовали все поколения, детей никогда не отделяли от взрослых…

Окружение родителей — математики школы Лузина, семьи Новиковых, Парийских, Арнольдов, Рашевских. Во всех этих семьях были дети нашего возраста. Дачу снимали все вместе, забирались в какую-нибудь глухомань…Никаких особых требований к быту ни у кого не было. После войны снимали дачу в Ямщинах, около Голицына. И там — бесконечные походы в лес, игры. Мы очень любили крокет. Философская игра, между прочим: по площадке ходишь не спеша, бьешь шар молотком, а тут и общение, и ухаживания… Папа нас собирал около себя, рассказывал обо всем, что нас окружало: наблюдали за муравьями, что-то рассматривали в лупы…Когда уже взрослыми мы с сестрой Еленой Алексеевной (Лялей) приходили в ферсмановский минералогический музей, смотрители говорили: «Ах, дочки Ляпунова! Как же, помним. Вы тут у нас бегали и на ковровых дорожках лужи оставляли…» В этот музей мы приходили, как домой.

Родители часто ездили с нами за город. Взрослые лежали где-нибудь на полянке и философствовали, а мы детской компанией носились и играли, инсценировали приключения из Жюль Верна…

«ДНО» (1948 — 1949 годы)
Верхний ряд слева направо:
Роза Паршева, Вика Коротевская, Инна Забродина, Карик Краузе, Дима Струве, Дима Арнольд
Нижний ряд слева направо:
Ляля Ляпунова, Лена Рашевская, Наташа Ляпунова, Лиза Рашевская
А в непогоду — собирались у нас, на Хавской, компанией в 10 — 12 человек. Тут-то и возникло «ДНО» — детское научное общество, так называл его папа, а мы гордо называли его «добровольное научное общество». Стали собираться по выходным. Из ластика вырезали собственный штамп, появился специальный блокнот, в который я заносила списки присутствующих, темы докладов, которые мы слушали на наших заседаниях. Вот первый год: «Записи ведет Н.Ляпунова», написано моей рукой.Список членов и посещаемость: Дима (Владимир) и Митя Арнольд, Зарик Гамбурцев, Новиковы Сергей и Андрей (Сергей сейчас академик, а Андрей — погиб), Краузе Карик (Оскар) , Дима Струве, Вика Коротевская, Роза Паршева и Инна Забродина, наши одноклассницы, Ниночка Баландина — дочь академика Баландина, Ляля и я… В тот год нас было 18 человек. Вот, смотрите, какие были темы докладов: «Строение солнечной системы», «О кометах», «Молекулярные силы«… О каждом заседании можно рассказывать отдельно!

А папа придумывал опыты, демонстрации, эксперименты. Незабываемый доклад Димки Арнольда «Волны». У нас был громадный стол, который раздвигался на шесть досок. Стол раскладывали, в дырку ставили аквариум с водой, под него — фонарь для диапозитивов. Тогда еще ни у кого не было таких фонарей, а папа где-то достал. Свет пропускался через воду, и поверхность ее фокусировалась на потолок. В аквариуме плавали две пробочки, их надо было тюкнуть, и начинались волны: круговые, встречные, интерференция! И это проецируется на весь потолок! Димка рассказывает и тут же наглядная демонстрация. А когда был доклад про молекулярные силы, Коля Наметкин, папин сводный брат, химик, принес нам из лаборатории анилин, который мы нагревали с водой в колбе на газу, смотрели, как капли меняют форму, и обсуждали, как распределяются векторы, определяющие поверхностное натяжение. Андрей Новиков, впоследствии математик, делал доклад о происхождении жизни и эволюции человека. А вот план нашего (сестер Ляпуновых) доклада про насекомых. Я была в четвертом, а Ляля — в пятом классе.

Алексей Андреевич Ляпунов, 1950 год
В школе у нас преподавала замечательная учительница биологии Людмила Яковлевна Рабинова. Она необыкновенно увлекала детей опытами с прививками. У нас действительно росли кусты картошки, на которых зрели помидоры и цвела петунья, и это, на самом деле, было интересно. И кактусы мы прививали, и собирали семена для мичуринских садов, и делали коллекции, которые даже выставляли на ВДНХ.

Папа общался с генетиками еще до войны. Когда в тридцатые годы начались дискуссии с Лысенко, Алексей Андреевич работал у Колмогорова. В конце тридцатых годов Кольцов обратился к Колмогорову с просьбой помочь Юлию Яковлевичу Керкису в обработке материала. Колмогоров вызвал папу и попросил разобраться. Тогда папа и познакомился со всей кольцовской школой. Они его сразу очень полюбили. У него была и публикация вместе с Керкисом, и утерянная во время переездов работа по расщеплению признаков у шелкопряда. Связи с генетиками были не поверхностные, а глубокие, настоящие, рабочие. Мы еще тогда об этом не знали. Мы учились в школе, когда прокатился сорок восьмой год и уже с сорок девятого в школьных учебниках была сплошная «мичуринская биология», Лысенко … В газетах на целые развороты шли статьи об отстранении академика Шмальгаузена от работы на биофаке МГУ, о «победе» над генетикой.

Коля Воронцов в 1955 году
В восьмом классе мы с Лялей начали ходить в кружок Петра Петровича Смолина в Дарвиновский музей. Новиковы глубоко уже ушли в математику, началось расслоение нашей компании по интересам, и ДНО стало распадаться. Но домашний кружок не исчез, он наполнился новыми друзьями, как и мы, увлекавшимися биологией.

К этому времени наши с сестрой биологические интересы настолько определились, что мы начали заниматься в кружках при университете.

Я сделала в кружке при кафедре зоологии беспозвоночных доклад об инфузории-туфельке. И в школе в это время мы проходим то же самое. На уроке учительница спрашивает: «Кто хочет добавить?» Я встаю и начинаю рассказывать по Догелю то, чего нет в школьном учебнике, мне это ужасно интересно. И вдруг Людмила Яковлевна говорит: «Сядь пожалуйста, Туся, ты меня очень огорчила. Я тебе не буду ставить никакой отметки. Этого нет в учебнике и это нам не надо. Если ты где-то что-то узнала — пожалуйста, дома рассказывай». Тогда впервые авторитет Людмилы Яковлевны в моих глазах пошатнулся.

А.А. Ляпунов дома с Дж. Уотсоном, 1961 год
…Когда Людмила Яковлевна умерла, из учеников у ее гроба были только мы с Лялей. И я не могла там не сказать, конечно, как положительно она повлияла на нашу жизнь. Независимо от того, что преподавала мичуринскую биологию. О послевоенных школьных учителях стоило бы написать отдельно.

«Все свои»

Ляля пошла в университетский кружок зоологии позвоночных. Вел его Коля Воронцов. Он был студентом четвертого курса, но это же был КЮБЗарь, они-то все какие знатоки были! (КЮБЗ — кружок юных биологов зоопарка, основанный профессором Мантейфелем). Занятия Коля проводил самые серьезные, со вскрытиями, с тушками, с определителями. До 1948 года на биофаке существовало прекрасное научное студенческое общество, шла бурная научная жизнь, которую в 48-м году запретили. НСО закрыли, студенты оказались не у дел, и те, кто оставался предан науке, стали реализовывать себя в школьных кружках при факультете, поскольку студенческих кружков не было никаких.

Дома у нас собирались ребята из кружка Смолина: Миша Шемякин, Феликс Дзержинский, Алеша Северцов, Коля Дроздов, Женя Панов, Эза Каляева… Биологией мы много занимались с Петром Петровичем. Но папа решил прочесть нам лекции по генетике: в школе генетику не преподавали, было ясно, что без нее нельзя! Быстро выяснилось, что он не может объяснить нам даже законы Менделя, поскольку мы не знаем принципов статистики. Вот тогда и зародились ляпуновские домашние семинары. У нас дома стали появляться и студенты…

- С 1948 года на биофаке было запрещено преподавание математики, потому что вся статистика подтверждала справедливость законов Менделя. Но поскольку все биологи были невежественны в математике, профессор мехмата Алексей Андреевич Ляпунов и стал вести домашний семинар по математике для биологов, — поясняет Николай Николаевич Воронцов.

Эти ляпуновские семинары, куда в основном приходили воспитанники Петра Петровича Смолина, были посвящены логическим основам теории вероятности и созданной на ее базе вариационной статистике. Ляпунов объяснял, какие естественнонаучные объекты подлежат статистической обработке и какие выводы позволяет статистика сделать. А после этого начал читать генетику с основами теории эволюции.

- Я потом уже поражалась тому, — говорит Наталья Алексеевна, — откуда папа так глубоко знал эти разделы биологии, спрашивала у него. «Ну как же этого не знать, это же основы…», — в свою очередь удивлялся Алексей Андреевич.

На биофаке

«Где вместо доводов — дубины,
Где от стыда краснеют стенки,
Там на дубах растут лещины,
А на опариных — лысенки».
Из фольклора генетиков 50-х годов

Продолжаем разговор с Натальей Алексеевной.

- Осенью 1954 года мы поступили на биофак. А времена на биофаке были беспокойные… Только-только начали затухать явные репрессии, биофак был зажат, как в тиски. Хотя Сталин уже умер, но Лысенко-то был в силе. Ну это известно. Лишенные возможности работать, наши генетики устраивались, как могли, разговоры об этом у нас дома звучали все время. Мы не были во все посвящены, но я теперь понимаю, в каком состоянии был папа.

Очень быстро на курсе выявились студенты, которые интересовались генетикой: Лева Киселев — сын известного вирусолога Льва Александровича Зильбера, Андрей Антонов, Витя Иванов, Миша Шемякин, Алеша Северцов, все это были дети из интеллигентных семей. А поскольку мы с Лялей были вдвоем, вокруг нас, как всегда, быстро сложилась компания. Дома продолжились занятия кружка. Теперь папины лекции чередовались с докладами студентов. Помню, что докладывали Старобогатов, Воронцов…

- Я делал доклад, посвященный евгенике и генетике человека, — уточняет Николай Николаевич.

- Папа к тому времени изложил нам законы так называемой формальной генетики, и ему пришла в голову гениальная идея — просить наших замечательных ученых-генетиков рассказывать о своих работах. По очереди начали докладывать генетики кольцовской школы. Несколько раз выступал Дмитрий Дмитриевич Ромашов, о генетике поведения рассказывал Леонид Викторович Крушинский, что-то докладывал и Дубинин. После каждого доклада накрывался стол, пили чай, обычно нас было человек 12.

Мы и сами стали ездить к разным ученым. В частности, были у Антона Романовича Жебрака и Владимира Владимировича Сахарова, на кафедре ботаники фармацевтического института, в гостях у Михаила Михайловича Завадовского. Побывали даже у Лысенко. Договорились через секретаря и пришли. Он принял нас в своем огромном кабинете президента ВАСХНИЛ. На вопросы отвечать отказался, но в течение почти трех часов излагал свои «теории». Это была какая-то феерическая белиберда. После этого мы написали заметку в факультетскую стенгазету «Студенты в гостях у Лысенко». Ее нам припомнили как издевательство над Т.Д. А заметка-то состояла из цитат его лекции…

На факультете я сразу оказалась назначенным комсомольским секретарем курса, так как еще в школе была членом Октябрьского райкома комсомола. Моя общественная деятельность всегда состояла в том, чтобы сделать жизнь как можно интереснее: походы, соревнования, кружки, газеты… Такой я и пришла на биофак. Куратором нашего курса назначили Митю Сахарова, Ляля Розанова — аспирант, работает в факультетском бюро, и Воронцов тоже здесь, он входит в биофаковскую концертную бригаду, у него красивый баритон…Мы с сестрой Лялей сразу стали любимицами старших, которые все были очень интересными, талантливыми людьми, но занимались главным образом культмассовой работой. В это время наступил расцвет биофаковской самодеятельности. Наукой-то заниматься им не давали, вокруг была какая-то чертовщина лысенковская, переливали белок из одного куриного яйца в другое…На кафедрах генетики, дарвинизма — кошмар, да и на других не многим лучше…

- Они захватили кафедры в 1948 году, — вступает Воронцов. — Невежественная дамочка из мордовской сельхозопытной станции — Фаина Куперман — стала профессором кафедры дарвинизма, жуткая личность — Ной Ильич Фейгинсон — «возглавил» кафедру генетики, на место академика Шмальгаузена пришел полуобразованный журналист из журнала «Яровизация» Федор Андрианович Дворянкин, фанатично преданный Лысенко. Желание протестовать было колоссальным, потому что выносить это было невозможно. В это время было написано знаменитое письмо трехсот биологов в ЦК против Лысенко. С биофака его подписали три профессора: Борис Александрович Кудряшов, Леонид Викторович Крушинский и Яков Авадьевич Бирштейн. И парторганизация решила организовать на них охоту. Тогда написали еще одно письмо в поддержку первому, под которым я собирал подписи и, горжусь этим, собрал больше тридцати подписей профессоров и преподавателей. Среди подписавших письмо были зоологи Борис Степанович Матвеев, Владимир Георгиевич Гептнер, в общем нравственная соль биофака.

- У нас распределение по кафедрам еще впереди, — продолжает Наталья Алексеевна, — а пока, летом после первого курса, — практика в Чашниково и, как положено, в конце практики — заключительный костер. Приехали старшекурсники: Коля Воронцов, Слава Старобогатов, Егор Заварзин (он сейчас академик), Ляля Розанова и с ними папа. Я — организатор, суечусь, у костра идет концерт, предстоит отвальный банкет… И вдруг неожиданно просится выступить «доморощенный хор студентов биофака». Мы, говорят, споем вам частушки. Выходят к костру и поют… Когда я их слушала, то прямо умирала со страха, потому что понимала, что это — кошмар, и что последствия будут. А частушки были такие:

«Когда Бог протоплазму из хаоса создал, за ним лишь голубь мира сквозь щелку наблюдал. И кое-кто еще, о ком болтать не надо, и кое-кто еще, о ком молчать нельзя». (Все знали тогда, что «голубь мира» — это Опарин.)

«Посадки гнездовые, посевы по стерне, скачки межвидовые похерены втуне. И кое-что еще, о чем болтать не надо, и кое-что еще о чем молчать нельзя».

«Из пеночки — кукушку, из елочки — сосну, зачешешь тут макушку, поверишь в сатану. И в кое-что еще, о чем болтать не надо…»

«Пастера мы прокляли и Моргана сожгли, и в содовом растворе бессмертье обрели. И кое-что еще, о чем болтать не надо…» (содовый раствор — это «изобретение» Лепешинской).

«Мы верили, бывало, в живое вещество, теперь оно пропало, с ним кое-кто еще…»

«Из вирусов — кристаллы, бактерии — в грибы, подобные забавы теперь осуждены, и кое-что еще, о чем болтать не надо…»

Часть куплетов писал Старобогатов, что-то Боря Юрцев, что-то Егор Заварзин, что-то папа. Среди исполнителей из девочек была только сестра Ляля. Остальной состав хора: Андрей Антонов, Коля Воронцов, Лева Киселев, Миша Критский, Алеша Северцов, Егор Заварзин.

Представляете себе! А ведь это 1955 год, Хрущев еще не выступал. Вдобавок, после этого они спели гимн морганистов, переделанный генетиками из «Катюши»: » Ой, ты песня, песня менделистов, ты лети к Трофиму в кабинет. И новатору, гиганту мысли наш формальный передай привет. Пусть он помнит гены и гаметы, хромосом редукцию поймет, пусть картофель бережет на лето, а науку — Мендель сбережет». Поднялось что-то невообразимое, писк, визг, вопли: «Позор!». Ведь у костра сидели и преподаватели. Да и факультет тогда был биолого-почвенный, а почвоведы были в основном не москвичи, все воспитанные на агробиологии. В общем — скандал. Утром, когда мы уезжали, меня пока еще под общий хохот вынесли из лагеря вперед ногами, как покойника. Так закончился первый курс.

Летом папа с мамой ездили на Урал к знакомым и оказались в Ильменском заповеднике. И там, уже перед отъездом в Москву, Алексей Андреевич случайно разговорился на станции с каким-то человеком. И узнает от него, что тут, в Миассово организуется лаборатория, где будет работать Тимофеев-Ресовский, освободившийся из советских лагерей. «Какой Тимофеев-Ресовский?» — вскричал Алексей Андреевич. Папа уже читал знаменитую книгу Шредингера «Что такое жизнь?», и из нее знал о Тимофееве. «Тот самый?! Как, он жив, он у нас?!» А о нем ведь никто ничего не знает. Папа тут же все выяснил и, приехав в Москву, сразу позвонил Дубинину.

- Вы знаете, что Тимофеев-Ресовский здесь, в России?

- Знаю, — сказал Дубинин, — я уже получил от него письмо. И больше того, собираюсь осенью пригласить его в Москву.

- Я вас очень прошу, когда он приедет, пригласите и меня, я страшно хочу с ним познакомиться, — попросил Алексей Андреевич. Ну а поскольку все эти годы папа тесно контактировал с генетиками (участвовал в организации писем в правительство о восстановлении генетики), в ноябре знакомство с приехавшим в Москву Тимофеевым-Ресовским состоялось. И Алексей Андреевич попросил Тимофеева выступить с докладом у него дома, а Тимофеев с удовольствием согласился. У нас на Хавской Николай Владимирович сделал свой первый открытый, публичный доклад после возвращения в Россию. Тема: «Биофизический анализ молекулярного размера гена». Это были его классические работы. Дело было 9 декабря 1955 года. В квартире у нас собралось больше пятидесяти человек. Сохранился список участников этого семинара. Ну здесь уж пришли все, кто только мог. Дверь в комнату была открыта, люди стояли в прихожей. Сидели в комнате даже на полу. Свободным остался только маленький уголок, по которому взад-вперед шагал Николай Владимирович и рассказывал. Мы еще не знали,что это было наше последнее заседание.

Один из наших однокурсников возьми, да и расскажи куратору своей группы на биофаке — какая, мол, интересная жизнь у Ляпуновых, рассказал и про доклад Тимофеева. В их группе, говорит, даже комсомольские собрания по-другому происходят. А у нас с Лялей был такой стиль. Надо провести тематическое комсомольское собрание — мы предлагаем тему «Теория наследственности Менделя-Моргана». Чем не тема для собрания? Группе очень нравится. Народ у нас симпатичный. Проходит одно такое собрание, другое…

Наступил день, когда секретарю парторганизации пришел донос. События начали разворачиваться с бешеной скоростью.

Во время зимней сессии ко мне подошел Митя Сахаров и сказал, что был на партсобрании, там шел разговор о неблагополучии в воспитательной работе на факультете, несколько раз как-то загадочно звучала наша фамилия. Тогда я пошла к секретарю партбюро Добровольскому и прямо спросила его, в чем дело. «Как хорошо, что вы пришли, — сказал Глеб Всеволодович, — а что это у вас там за домашний кружок?» Я откровенно все ему рассказала, что кружок у нас с детства, что всегда у нас дома собираются интересные люди, мы никогда не делали из этого тайны. Перечислила даже темы докладов. Добровольский меня поблагодарил, теперь, говорит, мне все стало намного понятнее.

В зимнюю сессию мне ставят незачет по истории партии и не допускают к экзаменам. Затем на доске появляется приказ, которым, в числе других, мне объявляется строгий выговор с предупреждением об отчислении за неуспеваемость, хотя я всегда была отличницей. Вскоре нас с Лялей вызывают на комсомольский актив курса, где обсуждают наши домашние семинары.

Меня обвиняют в «двурушничестве» — комсомольский вожак, а дома — тайный кружок (я ведь была членом факультетского бюро комсомола и отвечала за научный сектор). Мы опять пытаемся объяснить, что у нас дома так принято, что никакой тайны из этого никто никогда не делал.

- Что же, вы менделизм-морганизм считаете наукой?

Мы отвечаем: «Лысенко — не наука, это скоро пройдет».

- А вы знаете, что сессия 48-го года полностью поддержала Лысенко?

- Да, знаем, ну и что?

Факультетская газета «Советский биолог» 1955 года. Тут была помещена заметка «Студенты в гостях у Лысенко».
Мы абсолютно четко понимали, какой громадный урон нанесла сессия 48-го года, какую чудовищную ошибку она совершила. Мы точно знали, что эта сессия нанесла страшный вред науке и рано или поздно в этом разберутся. Именно так мы и формулировали.

- Значит вы против решений сессии 48-го года?

И тут Ляля, вспылив, топает ногой и говорит: «Да, против». И пошло: «А вы знаете, что доклад Лысенко одобрен ЦК? Вы отдаете себе отчет, что это линия нашей партии?»

Выступают возмущенные студенты… Неожиданно оказывается, что на нашем курсе множество ярых противников Тимофеева-Ресовского, «осведомленных» о его «работе на нацистов». Все это студенты, которые еще вчера и фамилии его не знали. Ясно, что кто-то их подготовил. Это вполне мог быть Фейгинсон, особенно опасный тем, что был проводником идей Лысенко, зная настоящую, дрозофилиную генетику…

Начинается буря. Но мы еще надеемся, что во всем можно разобраться.

«Обезьяний процесс»

В одночасье оказывается подготовленным «персональное дело сестер Ляпуновых», и в Большой Биологической аудитории биофака назначают собрание. Слух о нем разнесся по всему университету, пришли студенты с мехмата, с физфака. То, что пришло очень много народа, моментально идет в «дело» и используется для обвинения в наличии «разветвленной организации», специально подготовившей явку людей.

В президиуме — партийные и комсомольские активисты, факультетское начальство.

- Когда я попросил слова и начал говорить в защиту настоящей генетики, — вступает в разговор Николай Николаевич Воронцов, — тогдашний декан биофака, грамотный физиолог, профессор Леонид Григорьевич Воронин задал в аудиторию вопрос: «Неужели нужно вызывать милицию, чтобы убрать отсюда этого распоясавшегося морганиста?» Просят слова и другие. Аудитория переполнена, дело принимает опасный оборот. Тогда всех выставляют за дверь, и обратно впускают по комсомольским билетам только второй курс, но и это около 350 человек.

Собрание хорошо подготовлено. Вот выдержки из проекта решения собрания, сохранившегося в семейном архиве Ляпуновых.

«Наталья Ляпунова… совершила проступки, несовместимые со званием комсомольца и заслуживающие строгого общественного осуждения…

…Она способствовала и явилась соучастницей организации на дому, за спиной партийной и комсомольской организации и деканата кружка, который занимался наряду с изучением статистики, формальной генетикой с приглашением лекторов чуждого нам вейсманистско-морганистского направления в генетике и проявила вредную активность в популяризации этого учения путем вовлечения в кружок новых членов.

Будучи секретарем комсомольского бюро курса она не приняла никаких мер к осуждению участников хора, выступивших на костре в Чашникове с пошлыми частушками, оплевывающими достижения мичуринской науки, видных советских ученых и популяризирующими чуждое нам морганистское направление. Кроме того, эти же частушки, по признанию Н. и Е.Ляпуновых, распевались ими дома в присутствии участников кружка.

Идеи, культивируемые кружком, …давали повод для вредных, необоснованных толкований по вопросам правильности решений сессии ВАСХНИЛ по вопросам биологической науки.

Это способствовало крайне вредному явлению — расколу коллектива курса».

- В кулуарах этого собрания я познакомился с Сергеем Адамовичем Ковалевым, — вспоминает Н.Н.Воронцов, — он тогда был аспирантом кафедры биофизики. Как человек свободомыслящий, он пришел на это судилище и был необыкновенно активен. Я рад, что наша дружба продолжается по сей день.

Наконец все обвинения предъявлены. Особенно злобны студенты отделения почвоведения, но и остальные не отстают. «Они не поверили нам, советским преподавателям, что мы научим их всему, чему нужно, а захотели узнать что-то сами!», — говорит преподаватель марксизма.

На голосование поставлено исключение из комсомола, что равносильно отчислению из университета с «волчьим» билетом. Но голоса раскололись и предложение не прошло! Неужели что-то дрогнуло в душах?

По иронии судьбы это разгромное заседание проходило в тот самый вечер, когда Никита Сергеевич Хрущев выступал на XX съезде со своим докладом о культе личности. В те самые часы…

Из семейного архива Ляпуновых.

«Выписка из протокола заседания бюро ВЛКСМ биолого-почвенного факультета.

За верхоглядство в изучении науки, выразившееся в некритическом отношении к идеям, проводимым на домашнем кружке, за потерю комсомольской бдительности, за непринципиальное отношение к общественной работе, что вместе с существованием кружка, привело к расколу курса, за некомсомольское отношение к изучению общественно-политических дисциплин, за плохую учебную дисциплину вынести Н.Ляпуновой выговор с занесением в личное дело и вывести из состава факультетского бюро.

С аналогичной формулировкой Е.Ляпуновой вынесен строгий выговор с предупреждением, а секретарю курсового комитета комсомола — Л.Киселеву выговор без занесения в личное дело».

«Дело» Алексея Андреевича Ляпунова подготовлено и направлено для рассмотрения в парторганизацию мехмата МГУ (Алексей Андреевич вступил в партию в 1943 году, на фронте).

После бури

Генетический кружок в доме Ляпуновых просуществовал с осени 1954 по декабрь 1956 года.

В конце второго курса Ляля вышла замуж за Колю Воронцова и перешла в Ленинградский университет, поскольку Коля в это время был аспирантом Зоологического института в Ленинграде. В течение несколько лет ему было запрещено появляться на биофаке МГУ.

- На меня послали донос, — вспоминает Воронцов, — но в ЗИНе была приличная парторганизация. Мне потом замдиректора говорил: «Мы не знали как к вам относиться, но после того как на вас пришел донос с биофака МГУ, мы поняли, что относиться мы к вам должны серьезно». Здесь, в Ленинграде, это была лучшая аттестация.

А Наташа осталась на биофаке, и ей нужно было выбирать кафедру.

- Я решила пойти на биохимию растений к Белозерскому. У него изучают свойства молекул ДНК, занимаются их нуклеотидным составом, я уже понимаю, что генетику это знать необходимо. Прихожу на собеседование. Кроме Белозерского его проводит кафедральный деятель Серенков, из тех, что пришли на факультет в 48-м году. Он стал спрашивать, зачем я иду на кафедру. Вот, говорю, хотела бы генетикой заниматься, но на кафедру генетики идти сейчас не хочу, а молекула ДНК для генетиков так важна… Серенков все это слушает. Потом, без меня, началось обсуждение. Мне рассказывали, что во время обсуждения Белозерский просто вышел из себя, рассвирепел, в первый раз его видели в таком состоянии. Стукнул кулаком по столу, закричал на Серенкова: «Я — заведующий кафедрой! Здесь я решаю!». Он ведь понимал все прекрасно, хотя на вопросы студентов неизменно отвечал, что ДНК и генетика — это абсолютно разные вещи. Изучение ДНК — это химия макромолекул, с генетикой ничего общего не имеет. Быть может, так он сохранял коллектив, возможность работать. Действительно, к 53-му году они нога в ногу с Чаргаффом подошли к пониманию особенностей нуклеотидного состава ДНК. Пожалуй, даже в школе Белозерского материал был богаче. Меня приняли к нему на кафедру. Я начала ходить на кафедральные семинары. Но когда на мои вопросы мне стали в лицо отвечать всякие тетушки, воспитанные осторожным Белозерским: «При чем здесь генетика, что вы влезаете со своими вопросами!», я махнула на все это рукой и пошла на кафедру зоологии беспозвоночных, которую благополучно и закончила. «Дело сестер Ляпуновых» завершилось.

И мы могли бы на этом закончить, но жизнь все-таки расставила все по своим местам. Интерес к генетике вырвался, как вода из открытых шлюзов. Повзрослевшие студенты, придя на третий курс, потребовали пересмотра дела. Посыпались извинения. Их принес даже преподаватель истории партии профессор Утенков, которого, конечно же, «заставили» провалить Наташу Ляпунову на зачете. Было назначено новое собрание. Ему помешали состояться венгерские события 1956 года, после которых студентов опять вынудили молчать, но это было уже другое молчание.

Николай Николаевич Воронцов, взволнованный воспоминаниями, заканчивает разговор мрачно: «Даже на сегодняшний день этот этап истории не пройден, потому что лысенковцы подбирали себе подобных на ведущие посты и в Академии, и повсюду. В широком смысле слова лысенковщина продолжается до сих пор. Понимаете, за эти годы произошло нравственное растление молодежи… Средневековье господствовало в Московском университете и в провинциальных вузах слишком много лет. Мракобесие надолго стало символом нашей науки. Разрушены традиции, прервана связь поколений…»

Но разве собственной жизнью и поступками наши собеседники не доказали обратного?

Записала Екатерина Павлова

ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005