Неужели японцы думают по-другому? Да!

В японском языке, древнем и новом, нет никаких видоизменений слов, ни родов, ни даже ударений. Отсюда подобие точности западных языков совершенно невозможно. Лингвистически нельзя перевести ни единого предложения западной речи на дальневосточную, и наоборот…

Ф. Диккинс
(цитируется по статье С. Эйзенштейна «Чет — нечет»)

Европейцу японский язык кажется самым сложным в мире. Многое для нас непостижимо, нам чуждо. Мы удивляемся тончайшим оттенкам в значениях слов, и — наряду с этим — то же самое слово может принимать противоположные значения. Логика тут не поможет разобраться. В лабиринте японского языка выручит лишь интуиция. Как писал около ста лет назад его исследователь Ф. Диккинс, «этот язык обладает исключительной способностью вовлекать слушателя в эмоциональные состояния».

То, что называется одним словом

Две женщины держали в руках кимоно. Они о чем-то спорили, несколько раз повторяя одни и те же слова. Повернув обнову, обе переглянулись и сказали: «Iki». Их смех раскатился, смягчая произнесенное.

Почему бы не начать знакомство с японским языком со слова «Iki»? Это удивительное прилагательное! Ему посвящались целые книги. Его можно применять к самым разным предметам и ситуациям. Оно удивительно емко передает тонкость и филигранность японского языка. Европейцы пытаются переводить его словами «chic» (шикарный), «galant» (галантный) или «изящно», но ни одно из них — как беден слог Запада! — не способно передать все богатство оттенков, вкладываемое японками в одно короткое слово. В нем соединяются обаяние и кокетство, ощущение свежести тела и чувство гордости, достойное самурая. А еще в этом слове сквозит нескрываемый оттенок снобизма — изысканно-элегантного равнодушия, пресыщенного суетной мимолетностью мира. Это придает предмету восхищения особую утонченность, далекую от наивной сентиментальности. Как много ассоциаций может пробудить одно-единственное слово! Как точны и богаты оттенками реплики, брошенные жителями Страны Восходящего Солнца!

Исследования головного мозга японцев выявили удивительную вещь. Их левое полушарие — область, где располагается речевой центр, — оперирует не только со словами, но и с природными шумами, например, криками зверей, посвистом ветра, гулом набегающих волн, барабанной дробью дождя, звучанием музыкальных инструментов, а также нечленораздельными звуками, издаваемыми людьми: смехом, бессвязным бормотанием, всхлипыванием. Все механические шумы улавливает правая половина мозга. У неяпонцев все происходит как раз наоборот. Их мозг работает иначе!

Именно этим объясняется особая чуткость японцев к природе. Любые естественные звуки возбуждают их речевой центр. Все, что они видят и слышат вокруг, всю несказанную прелесть природы японцы способны переложить на язык слов. Само созерцание мира побуждает их называть то, что они видят. Им инстинктивно хочется выразить свои впечатления вслух, и речевой центр японца откликается на мельчайший внешний раздражитель, подбирая каждому услышанному тону свое неповторимое слово. Это мы механично повторяемся, говоря, что «дождь стучит по крыше, по асфальту, по лужам». В японском лексиконе для каждого из этих трех событий найдено свое отдельное слово, ведь эти звуки разнятся и как можно их называть одним и тем же глаголом? Это все равно, что, не вдаваясь в детали, именовать медведя, лису и землеройку одним-единственным словом «животное», разве что добавляя к нему прилагательные: «большое животное», «рыжее животное», «маленькое животное».

Тысячи отдельных слов используются японцами, чтобы передавать эффекты, которые мы — неуклюже и неудобоваримо — выражаем пространными, путаными фразами: «что-то непонятное колет мне кожу», «между облаками появляется просвет», «лежа на постели, я слышу, как набегают волны», и т.д., и т.п. Японцы словно смотрят на мир в лупу, пытаясь как можно точнее описать то, что видят. Кроме того, они очень часто пользуются звукоподражаниями, передавая на человеческом наречии то, что подслушали у деревьев или волн. Например, житель Токио, возвращаясь с работы в свою комнату-клетку, произносит «pyu-pyu», и его домочадцы, услышав эти мягкие, порывающиеся куда-то звуки, понимают, что на улице ветрено.

Провожу ночь в сельском доме

За пологом слышен стрекот — «рин-рин». Ему в ответ доносится новая, задорная песня — «чин-чиро-рин». Где-то рядом тяжелое, томное — «гаха-гаха». Кажется, все сверчки пришли к моему изголовью, напоминая, как коротка ночь, как коротка жизнь. Я сам похож на пленного сверчка, подвешенного в маленькой клетке.

В этом описании нет ничего необычного. Все виды сверчков поют на свой манер. Только мы, европейцы, этого не замечаем, а чуткое ухо японца по характерным звукам определяет, что за насекомое скрывается в ночной темноте, перебивая сон своей назойливой, призывной руладой. Левая половина мозга японца автоматически различает донесшиеся звуки и подбирает им адекватное, наиболее подходящее выражение. Этот сверчок бодр и боек, этот трещит, как — мозг европейца машинально ищет механический аналог, — например, радиоприемник, а этот ворчит устало и безнадежно. В общем, без японца не разберешься с этой музыкальной энтомологией.

Думают же японцы намного интуитивнее, чем жители Европы, и особенно бравые европейские мужланы. Интуиция помогает им быстро, — не прибегая к анализу, рассуждению, «пережевыванию», — выделять самое существенное. Не потому ли японцы так легко перенимают чужой, европейский опыт? Ведь они подсознательно определяют, что нужно, что важно, а что не заслуживает внимания!

Сам японский язык под стать их мышлению. Или, может быть, правильнее: они мыслят так, как их приучил к этому их собственный язык. В нем нет, например, спряжения глаголов. Мы говорим: «Я иду», «Ты идешь», «Он идет». Японец скажет:

«Я идти», «Ты идти», «Он идти». Нет никакой разницы между единственным и множественным числом: например, «журнал» и «журналы» выражаются одним и тем же словом. Японский язык не принуждает человека анализировать, что было сказано. Он заставляет его догадываться, что могло быть сказано. Лишь контекст объясняет мысль. Все сказанное неповторимо живет в своем контексте.

Что ж, даже самый точный язык не передает намерения говорящего. Не лучше ли постигать намерения, чем понимать слова?

Уличный разговор не всегда докучает

Удивительный был день. Прогуливаясь, дошли до магазина Хитати. Из-за стеклянных ворот показалась белая рука. Женщина по имени Тамако молвила, что помнит мое лицо. Она красива, изящна и говорлива.

Я, прислонившись к стене, сказал: «Ты удивительная женщина!»

- «Ты тоже».

Если вдуматься, мы найдем этот разговор странным (а уж редактор точно возьмется за красный карандаш), ведь, доверяясь языковой логике, мы готовы счесть, что Тамако приняла своего собеседника за женщину, иначе бы добавила: «Ты тоже удивительный человек!» Японцы мыслят интуитивно, и потому им сразу же ясно, что наречие «тоже» в данном случае заменяет именно прилагательное «удивительный», а не подтверждает: «Ты тоже женщина». Для японца не нужно таких пространных объяснений. Из слов, предваряющих диалог, ему ясно, кто с кем беседует. Поэтому всюду, где интуиция позволяет восстановить смысл, можно безболезненно сокращать сказанное и написанное, не придавая значения тому, что мы, европейцы, называем «логическими неувязками». Японцы быстрее и легче нас домысливают сказанное. В их молчании — проницательность.

По этой причине японцы не испытывают никакой неприязни к омонимам — словам, которые одинаково пишутся или звучат, но означают совсем разное. В Европе и Америке к этим словам-двойникам относятся иначе. Их не любят. Они мешают понять сказанное, они задерживают внимание, они порождают путаницу. Они нарушают автоматизм восприятия.

Вот пара примеров. В средневековом английском широко использовались слова «queen» и «quean». Первое означало «королева», второе — «распутница». И хотя по написанию слова были похожи, произносились они по-разному. Однако со временем язык менялся. Оба слова стали звучать одинаково. Называть «королевами» уличных женщин было оскорбительно для Ее Величества. Неудобного слова стали избегать как крамолы. Так, существительное «quean» быстро вышло из обихода. В современных словарях его приводят с пометкой «устаревшее».

Другой пример отсылает к временам пуританского засилья в Америке. С некоторых пор ансамбль из шести музыкантов, вопреки всякой логике, стали именовать квинтетом. Нет, количество музыкантов вовсе не сократили до пяти. Просто слово «секстет» напоминало ревнителям нравов и новым цензорам английского языка «нечто неприличное». Японцев подобное неблагозвучие не волнует.

Так, фирма «Seiko», выпускающая известные всему миру часы, не страдает у себя в стране от двусмысленности своего названия. «Сейко» по-японски означает не только «успех», но и «секс». В Европе, США или России любая серьезная фирма с таким скабрезным названием имела бы проблемы со сбытом своей продукции. Японцы же, как показывает опрос, не могут понять, как можно связать имя «Сейко» с чем-либо кроме успеха! Тем более что оба варианта этого слова пишутся разными иероглифами, а это в Японии очень важно!

Для японцев речь гораздо теснее связана с письмом, чем для нас. Если два слова произносятся одинаково, но пишутся по-разному, то это, считают они, разные слова. Схожесть их звучания даже не замечается японцами. Так обстоит дело со словами «gekkei» («лавр» и — «менструация») и «seibyo» («эпилепсия» и — «половая болезнь»). Порой японские омонимы обозначают даже противоположные по смыслу слова: например, «kouten» («бурная погода» и — «приятная погода»). Разница в написании делает эти слова непохожими. Если же японец в ответ на вопрос: «Какая завтра погода?» произнесет: «Kouten», то, чтобы не ввести собеседника в заблуждение, он непременно начертит пальцем на ладони нужные иероглифы, различая «бурю над городом» и «благолепие в небесах». Итак, полагаясь лишь на одну логику, выучить японский язык невозможно. Тут нужна интуиция.

В этой любви японцев к омонимам ощущается еще одна особенность их мышления. Оно гармонично, оно примиряет противоположности. «Приятная» погода постепенно перетекает в «бурную»; оба этих состояния природы прекрасно дополняют друг друга. Наше «черно-белое мышление», привыкшее делить естество на непримиримые, враждующие друг с другом части, чуждо японцам.

В Японии вообще не любят что-то доказывать на словах и тем более яростно спорить друг с другом, что так присуще европейцам. Нет, там считают, что слова должны порождать гармонию, а не раздор.

Естественно, это имеет свои недостатки. Нечеткость, расплывчатость, двусмысленность понятий и представлений нигде так не опасны, как в юриспруденции. Именно здесь японский рассудок, как и язык, дает сбои. Невозможно окончательно определить правоту и неправоту, считает японец, ибо в любой ситуации каждый в чем-то прав, а в чем-то не прав. Истина присутствует везде. Ее крупица ведома каждому. А выводы из этого можно делать самые разные.

Не случайно японцы так охотно, без всякого стеснения, перенимают чужие достижения: каждый народ по-своему «избранный». Не случайно знаменитый фильм «Расемон», где несколько человек абсолютно по-разному рассказывают одну и ту же историю, снял именно японец Акира Куросава. Не случайно ни один японский политик не приехал в Перл-Харбор, где в декабре 1941 года была уничтожена база тихоокеанского флота США, и не покаялся, а вот мысливший в категориях римского права экс-канцлер ФРГ Вилли Брандт покаялся перед Польшей за преступления Третьего рейха.

То, чего нет

Лист бумаги пуст. Лишь в углу оставлена голая ветка. Птице на ней холодно и одиноко. Куда ни глянь, белый простор.

Еще средневековые художники изобрели принцип «yohaku no bi» — «красота белизны». Согласно ему, в живописи тушью ключевую роль играла пустота, белизна, то есть ненарисованное, так же как в речи важнее всего было невысказанное. Молчание дороже слов. Когда человек произносит что-то, он невольно подчеркивает, что его мнение отличается от мыслей собеседника. Именно поэтому он высказывает его. Если он думает одинаково с ним, следует молчать.

Когда два человека сидят лицом к лицу и молчат, эта ситуация кажется европейцу неудобной, а молчание — тяжелым, тягостным. Для японца же такая манера «вести беседу», не произнося ни единого слова, свидетельствует о духовной близости людей. В Японии считается даже, что влюбленные, подолгу болтающие наедине, на самом деле уже разлюбили друг друга. Иначе бы они понимали партнера без слов.

Подобная манера общаться немало вредит деловым контактам японцев и европейцев. Последние стремятся детально обсудить каждую мелочь. Японцы же, если что-то не вызывает у них возражений, предпочитают об этом молчать. Столь разные взгляды на юридические тонкости порождают путаницу.

Вообще японская манера вести разговор на взгляд западного человека довольно странна. Случалось, это приводило даже к политическим недоразумениям. Так, в начале семидесятых годов США вели с Японией переговоры о льготах на ввоз американских товаров в Страну восходящего солнца. Тогдашний премьер-министр Какуи Танака, выслушав доводы янки, ответил им словом «да», но произнес его медленно, протяжно, нерешительно. В дальнейшем выяснилось, что его манера соглашаться на первый взгляд была сродни нашему разочарованному «Да уж…», после чего внимательный собеседник должен понять, что ему дают отказ. С ним не хотят даже обсуждать эту тему. Этим растерянным «Да-а-а-а-а-а» извиняют собеседника за его бестактность. Поначалу американцы не знали этого и слушали, не вдаваясь в интонацию. Тем сильнее была их последующая досада.

Вообще говоря, слово «да» — разменная монета в устах японца. Он поддакивает, но верить ему нельзя. В этом не нужно подозревать двуличность, коварство или презрение к собеседнику. Нет, произнося слово «да», японец дает понять своему партнеру, что «слушает его», «понимает, о чем тот говорит». Японец пускает словечки «да», как мальчик — мыльные пузыри. Пройдет несколько мгновений, и японец может опровергнуть то, с чем только что вроде бы соглашался.

Кстати, в нашем обиходе мы тоже, слушая с глазу на глаз чьи-либо резоны, заинтересованно киваем. Когда приходит очередь отвечать, мы порой совершенно жестко и категорично даем отрицательный ответ. Это — не коварство, это — элементарная сосредоточенность. Наше внимание к сказанному подкрепляют механические жесты, их (японское) — певуче произнесенные слова.

Порой некоторые спрашивают, а не молчат

Пришла неприятная хозяйка. Глядя мне в глаза, спросила: «Вы голодны?» Я поднялся и закурил.

Ни один нормальный японец не станет задавать такой глупый вопрос, ответ на который можно понять и без слов. Он просто подвинет человеку тарелку с едой. Зачем переспрашивать, если у гостя слюнки текут и глазки поблескивают?

Японские психологи отмечают, какое неприятное впечатление производит на них американская манера говорить за столом: «Please, help yourself!» Конечно, это произносится из самых благих побуждений: «Не мешкайте! Берите, что вам нравится!» Однако звучит это как «Угощайтесь сами! Никто вам не поможет, если вы промедлите!» Японская вежливость требует от радушного хозяина «предупреждать» пожелания гостей. Для этого надо обращать внимание на то, что им нравится, и вовремя подавать полюбившиеся им блюда. Заставлять гостя самого выбирать, что ему может понравиться, а что неаппетитно, — это верх неуважительности к человеку.

Кстати, о вежливости! Японский язык необычайно богат на слова и словесные обороты, помогающие человеку «блеснуть отменной вежливостью». Имеется целый ряд градаций; их используют в зависимости от того, с кем говоришь. Иностранец, изучавший японский язык по самоучителю, внезапно теряет способность его понимать, если его собеседник из чувства уважения обращается к нему в изысканно-вежливой форме. Разом меняется вся лексика. Даже вместо слов «папа», «тетя», «дед» используются их редкие синонимы.

В Европе все совсем по-другому. Там за изысканной вежливостью часто скрывается лицемерие. Французский философ и знаток Японии Ролан Барт писал: «Вежливость Запада покоится на определенной мифологии личности. В топологическом отношении западный человек представляет собой нечто двойственное, состоящее из публичного, искусственного, фальшивого «внешнего» и личного «внутреннего». Но там, где считается достойной внимания лишь «внутренняя» ипостась личности, как следствие, теряют всякий интерес к ее светской оболочке, если пытаются лучше узнать эту личность». Поэтому, делал вывод Барт, «невежливость означает искренность», ибо — в нарушение поверхностных социальных ритуалов — апеллирует к «внутренней составляющей» личности.

Японцы думают вовсе не так, и эта особенность как нельзя ярче проявляется в их манере приветствовать друг друга низким поклоном, в котором мы по ошибке зачастую видим лишь заискивающее подобострастие.

Вот еще одно необычное для нас проявление вежливости: японцы стараются как можно реже говорить «о себе любимом». Они всячески избегают местоимения «я», заменяя его даже там, где мы-то наверняка не сумеем без него обойтись. Так, вместо фразы «Приходи ко мне!» по японскому этикету полагается говорить: «Приходи в мою квартиру!» В Японии — в отличие от нас — люди редко считают себя отдельными — пусть и крохотными, но независимыми — «атомами» или индивидами. Нет, здесь человек по-прежнему соотносит себя с коллективом, является частью его, остается его необходимым «винтиком».

Очевидно, это связано с тем, что на протяжении многих веков главным источником пропитания японцев был рис. Чтобы вырастить рис, его надо было постоянно поливать. В горных районах страны в одиночку рис невозможно полить; здесь люди действовали «в одной команде». Урожай можно было вырастить либо всем сообща, либо никому. Американские индейцы или германские крестьяне действовали не так слаженно. Японцы же не имели права на ошибку. Не будет риса, начнется голод. Этот закон исстари впечатался в мозг крестьян. Теперь Япония давно уже шагнула в ХХI век. Однако рис здесь сеют и сегодня. Сохранилась и крестьянская община, безжалостно истребленная в России революционерами. Вот, кстати, и один из главных «водоразделов» ХХ века, превративший японцев в скопидомов, присваивающих все ценное, что сотворено другими народами, а нас в разоренных побирушек, выпрашивающих все бросовое да фальшивое.

Кстати, отношение к коллективному мнению в Японии такое же необычное, как и к другим. Так, пожилые японцы не понимают принцип голосования, лежащий в основе Святой Демократии. «Что это такое?! Пятьдесят один человек определяют, что делать с остальными сорока девятью?!» — под этим доводом подписался бы и умнейший русский «мракобес» Константин Леонтьев, а с недавних пор и его современный оппонент, известный политолог Евгений Киселев. В Японии предпочитают не голосовать, а приходить к консенсусу — не спорить, не протестовать, а подчиняться коллективу.

Порой это приводит к смешным ситуациям. В 1992 году в небольшом немецком городе Ротенбурге побывал японский турист, коего звали Йошио Табаги. Поднявшись на башню ратуши, он нацарапал на деревянной балке свое имя. Через некоторое время здесь побывали другие японские туристы. Случайно они заметили каракули соотечественника, осквернившие памятник старины. Рассказали об этом дома. Вскоре злоумышленника Табаги нашли и предложили ему вернуться в Германию и попросить прощения у бургомистра Ротенбурга.

Он так и сделал. Ведь на карту была поставлена не только его репутация, но и доброе имя всех японцев. «Поступай так, чтобы не было стыдно тебе, а значит твоему народу!» Что плохого в этой национальной идее японцев? Ей-богу, если бы ее придумал другой народ, например мы, японцы бы ее заимствовали.

Адреса в Интернете:
Язык и системы письма:
http://www.japan-guide.com/e/e621.html

Японская система письма:
http://cyberfair.gsn.org/smis/challenging/writing.html

Александр Грудинкин