Методические материалы, статьи

Маленькая гофманиада имени Чаянова

Начинаешь думать, что не в сражениях дело и не в мудрости философов, но и в букашке каждой, живущей под солнцем, и что перед лицом Господа собственная наша жизнь не менее достопамятна, чем битва саламинская или подвиги Юлия.
А.Чаянов. «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей»

Эти имена пришли из Панфиловского переулка на Смоленской, где мы раньше жили, — Прянишников Дмитрий Николаевич, Вильямс Василий Робертович, Чаянов Александр Васильевич, — и были при доме с самого моего рождения. Всегда величались по имени-отчеству, а вместо привычного «товарищ» произносилось (или возносилось голосом): «Профессор». Иногда с добавлением: «Таких сейчас нет». А если такие все же откуда-то брались, то сразу возводились в образ и подобие: «Как Прянишников Дмитрий Николаевич». У двух первых мама училась в Тимирязевской академии, а третьего исповедовала в смысле эмоциональной агрономии: агроном работает не столько с почвой, растениями, механизмами, сколько с душой труженика — эту ниву он возделывает и засевает прежде всего. Чаяновский завет безымянно витал в воздухе академии и переходил из поколения в поколение, пока не сделался народным. Но в ту пору, когда мама училась, авторство его еще хранилось учителями. (Напрашивается подчеркивание: учителями мирового класса, а не просто специалистами-преподавателями, в ком ради «узкого профиля» отсечены дары божьи.)

Далее шло воспоминание ее, выпускницы Тимирязевки, посланной на Донбасс директором совхоза.

- А где у вас агроном? — спрашивает приступившая к обязанностям.

- Десь у поли… Зараз прыйде.

«Зараз» у пешей растянулось надолго. Наконец, вот она — босая! Как гоголевская Пелагея… С облепленными грязью ногами. Агроном — и босая!… Эта деталь так и осталась на всю жизнь как что-то попирающее профессию, науку и, как ни странно, саму землю. Эта же деталь имела и какой-то более глубокий, обобщающий смысл по отношению к самой власти, к системе ценностей. И никакая красная новь и прочая настойчивая профанация не смогли вытравить классический образ земского агронома, который в представлении вечной Тимирязевки — всегда с красной строки, с прописной буквы. Позднее, когда потолков и стен, имеющих уши, можно было не опасаться, эта деталь вошла в полный контекст под девизом: «Что они сделали с крестьянином! Кары им нет…»

Имена Прянишникова и Вильямса в нашу панфиловскую бытность встречались в официальной печати, особенно склоняли Вильямса за травопольные севообороты, но Чаянова — ни слуху ни духу. Куда он подевался? На этот вопрос ответа не было — просто как в воду канул.

Прошло много лет, и так случилось, что я попала в Большой Харитоньевский переулок, в бывший юсуповский дворец, где располагался Президиум Сельскохозяйственной академии, запятнавшей себя всем, чем только можно запятнать, хотя иному учреждению достало бы имени одного Лысенко. Дверь его кабинета из приемной была налево, а за правой руководил президент восьмидесятых годов Никонов Александр Александрович, и как-то так он погрузился в свое занятие, что просто замариновал меня ожиданием в приемной, хотя сам же и пригласил на предмет разговора о Никитском ботаническом саде (после публикации в «Литературной газете»).

Портреты царей на стенах, люстры и зеркала — все давно вобрала в себя и впечатала в самое дно памяти, а Никонов не вызывал и не вызывал. Уже и чтение не шло впрок, и взгляды на секретаршу превратились в сплошной вопрос, а дверь, как заколдованная, ни с места. Но все-таки и ей пришел час, потому что, зевнув, она выпустила посетителя с каким-то западающим в .душу портфелем. Вида этого портфеля хватало, чтобы назвать его владельца канцелярской крысой, а тут и голова слегка набок, и рот на замке, и особая торопливость, почти как вторая натура, почти как мундир. Обладатель портфеля просквозил мимо, а президент Никонов стоял в дверях, ожидая следующего. (В ту пору высокопоставленным лицам было вменено встречать и провожать посетителей.)

- Знаете, кто это вышел? — спросил Никонов.

- Академик Мальцев?…

Имя народного академика было тогда на слуху. О его безотвальной вспашке печатали газеты, а книгой «Философия Мальцева» можно было убить в прямом (как кирпичом) и переносном смысле — в ней чудилось что-то родственное босым ногам агрономши.

Замечу в скобках: сам Мальцев, встреченный здесь же позднее — обаятельнейший, притягательнейший, — был намного больше и значительнее своей книги.

- Следователь, — раскрыл тайну Никонов, возвращая действительность к… действительности.

- А что, опять начали… сажать?

- Следователь по делу Чаянова…

Уж не ослышалась ли я?

- Александра Васильевича? Вы его знали?

(Мысленно я уже отрекалась от своего первого впечатления о следователе.)

- Лично, конечно, нет. Но труды его, это же классика кооперативного дела. Через кооперацию — к социализму, азы экономики. С этой идеей мы засыпали и просыпались, в то время как автор ее расстрелян в тридцать седьмом.

Вот так среди белого дня, летом 1987 года нашлось это имя.

- Значит, следователь занимается реабилитацией?

- Конечно. Разве это нормально, что ученый такого масштаба до сих пор под запретом? Ни в какой вредительской крестьянской партии Чаянов не состоял, блок с меньшевиками не сколачивал. Все это наветы, клевета, искривления ленинского курса (тогда развенчание еще не коснулось Ленина. Ссылки на самого человечнейшего из людей означали доброкачественность морального облика). — Известно, — продолжал Никонов, — что Ленин пользовался трудами Чаянова, когда разрабатывал проблему кооперации.

- А почему его не реабилитировали раньше? При первой волне?

И тут Александр Александрович сказал фразу, которую я запомнила на всю жизнь и которая заставила посмотреть на него самого как на участника странного фарса.

- Раньше был реабилитирован расстрел.

- …

Многоточие не выражает состояние шока, наступившее после этих слов. Выходило, что жизнь ученому как бы вернули, но по каким-то причинам он не мог ею воспользоваться, а теперь возвращают доброе имя, что неизмеримо сложнее и ценнее. Получалось, что с поруганным именем Чаянов сам не захотел жить, хотя прекрасно понимал, что мир, к которому его призывали, давным-давно забыл такое понятие, как честь. И никто не подумал, что это он, Чаянов, должен реабилитировать дорогих соотечественников, своих потомственных каннибалов из своей ярославской тюрьмы, из казахстанского изгнания и поднадзорной работы, наконец из своего последнего, тридцать седьмого года. Такой оборот событий был бы божеским, но в действительности он оставался человеческим, соразмерным государству, которое узурпировало право распоряжаться не только жизнью граждан, но и их посмертной судьбой.

Реабилитация эта имеет долгую историю. Начатый в 1956 году справкой: «В отношении Чаянова, бывшего профессора Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева, директора Института крестьянского хозяйства, консультанта правления «Зернотреста», дело прекращено за отсутствием состава преступления и факта события», завершилась тридцать один год спустя. Интересно, что еще в 1986 году «факт события» не дозрел до «факта реабилитации», и сын Чаянова получил отказ. За какие же грехи (или достоинства?) так долго боялась власть этого человека? Ответ удручающе прост: защита индивидуального сектора сельского хозяйства. Сначала на ученого набросился Троцкий, потом — Зиновьев, а потом — вся конференция аграрников-марксистов (конец 1929 года) со своей «борьбой-с-извращением-марксизма», со своим «проникновением-буржуазной-идеологии-в-аграрную-политику», с речью Сталина «о-колхозах-кулаках-правом-уклоне». Чаянов и другие были обвинены в «чаяновщине», пристегнуты к «правому уклону», к Бухарину.

В воспоминаниях мамы то время запечатлелось в образе древней старухи — одной-одинешенькой в пустом доме, оставленной умирать. Семья раскулаченных. Деревня раскулаченных. Пустая земля. Донбасс…

«Я достаточно точно и определенно выдвинул свои новые позиции, в полной мере совпадающие с генеральной линией социалистической реконструкции нашего народного хозяйства», — это заверение Чаянова приводит на ум имя Галилея, а еще признание одного из литературных героев самого же Чаянова: «Душа моя походила на иву, сгибаемую ветром надвинувшейся бури, в ее порывах изгибающую ветви свои».

После съезда коллективизации он был арестован (21 июля 1930 года) в том самом здании в Большом Харитоньевском, где теперь президент Никонов хлопотал о реабилитации.

Следователь потом попадался еще несколько раз, обстоятельный и преисполненный, само чувство долга, инспирированное Министерством правды, этим подразумеваемым заведением, так что пройдя однажды заветную дверь, я услыхала:

- Сегодня один из самых счастливых дней в моей жизни, — (16 июля 1987 года). — Чаянов реабилитирован!

И снова было оповещено о Ленине, кооперации и социализме.

Но к тому времени имя Чаянова обрело более обаятельного спутника, и то, что в кабинете Ленина в Кремле нашли шесть работ Чаянова, как-то меркло перед фактом одной-единственной его же книги в библиотеке… Булгакова. «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей» (1922 год) — из этой повести легко выводится «Мастер и Маргарита». Конечно, с оговоркой, что нечто одно, присутствующее в жизни всегда, улавливается разными авторами в разное время и переходит из одной вещи в другую. Лишь в этом смысле восходит Булгаков к Чаянову, к тому, что Чаянов назвал «московской гофманиадой», о чем написал: «Совершенно несомненно, что всякий уважающий себя город должен иметь некоторую украшающую себя Гофманиаду, некоторое количество своих “домашних дьяволов”» (1928 год).

Последнее замечание наводит на мысль о том, что автор находился в каком-то своем пространстве: дьяволов уже имелось предостаточно, но даже «некоторое количество» склонно увеличиваться, распространяться, а потом заполонять собой все…

Интересно, что один из героев этой повести именовался Булгаковым… Можно представить себе, что почувствовал будущий автор «Мастера и Маргариты», прочтя в тоненькой книжке, подаренной ему Н.А.Ушаковой, чаяновским иллюстратором.

«Ничего ты не понимаешь, Булгаков! — резко остановился передо мной мой страшный собеседник. — Знаешь ли ты, что лежит вот в этой железной шкатулке? — сказал он в пароксизме пьяной откровенности. — Твоя душа в ней, Булгаков!»

Я, например, вздрогнула, прочтя у Чаянова в первой главе о Шубендорфах: неполное, но все-таки совпадение…

Со стороны же других жанров и искусств имя Чаянова объединилось с Брюсовым, которому посылал свои первые стихи — безответно (не зря Врубель стер на портрете этого монголоида мифическую сирень позади рационально угловатой фигуры, мало того, что застегнутой на все пуговицы, еще и запечатанной собственными же руками), с Юоном, у кого брал уроки живописи, с Грабарем, с кем занимался спасением художественных ценностей, с предпринимателем Шанявским, в университете которого читал курс ораторского искусства, с Комиссаржевской, в чьем театре была поставлена его пьеса «Обманщики». Одно перечисление демонстрирует удивительную цельность, нерастасканность дара по закуткам специальностей.

К спасению художественных ценностей в свою очередь прилагается еще несколько имен, это художники — Борисов-Мусатов, Венецианов, Суриков, чьим картинам не дал погибнуть чаяновский комитет, это Дюрер, Пиранези, Рембрандт, чьи гравюры и офорты были переданы музеям. Выкуп альбома Ушаковой (опять совпадение фамилий!) с автографами Пушкина также значится за комитетом, но подробности не известны, остается упоминание. Отсюда уже рукой подать к Чаянову-искусствоведу, знатоку графики, эстампа. Есть незаконченная «История западной гравюры», начатая в ярославской тюрьме (1933 год), когда-нибудь ее опубликуют, и этот огонь засветит всем.

А посмертная судьба Чаянова, меж тем оказавшись на виду, вступила в стадию конференций, и тогда в президиуме все увидели его сына, между портретом отца на стене и горшками гортензий где-то внизу сцены. Запомнилось, что он — военный, танкист, с пяти лет без отца. Больше, хоть убей, ничего памятного не осталось. Хотя нет. Основной доклад делал английский профессор Теодор Шанин: «Чаянов в мировой экономической науке». Потом другие доклады, трибуна, поглощение воды из графина, рукоплескания, щелканье фотоаппаратов. Сам Чаянов явно скучал на портрете. Он смотрел на мир, который когда-то отблагодарил его пулей, а ныне вообразил, что в акте реабилитации преодолевает сам себя, хотя в нем по-прежнему — ни кооперации, ни социализма, ни сердцебиения, ни шага в сторону, зато с избытком — судороги, щекотки, прокручивания стереотипов, общих мест, равнения на верха… Возможно, замечательного человека утешил любимый писатель своим черным по белому:

«Я говорю о тех, которые всегда остаются чужими в мире, ибо они принадлежат некоему, более возвышенному бытию, а требования этого высокого бытия ошибочно считают требованиями самой жизни, и посему неутомимо ищут то, что здесь, в нашей земной юдоли, отыскать невозможно. Такие люди вечно жаждут, вечно томятся ничем и никогда неутолимой страстной печалью: они колеблются и тщетно ищут покоя и мира, и в их-то обнаженную грудь и попадает всякая спущенная с тетивы стрела, и для ран их нет никакого бальзама, кроме горькой издевки дьявола, который непрерывно и непрестанно вооружается против них» (Эрнст Теодор Амадей Гофман, «Житейские воззрения Кота Мурра»), — так аббат говорил капельмейстеру Крейслеру, а теперь автор — Чаянову.

Было бы странно, если бы нечто гофманское не случилось сию же минуту.

- Вы не полюбопытствовали, какой фирмы у них инструмент? — неожиданно спросил меня мой спутник, он же — сосед по ряду.

Сколько раз я ходила сюда, но никогда не обращала внимания на рояль за трибуной. Он был вдвинут в мебель, нагроможденную и укутанную чехлом, и разглядеть его на темном фоне было мудрено.

- Я должен здесь спеть, — снова прошептал неугомонный, приводя меня в ужас своей решительностью.

Что называется, ни к селу ни к городу, хотя речь велась как раз о сельском хозяйстве.

Перерыв пал, как избавление. И спутник, резво схватив меня за руку, потащил к роялю. Мы проталкивались через проход, заполненный бессмертными, пока не добрались до сцены.

- «Мильбах», — прочитала я, подняв крышку.

- Солидная фирма. Не «Стейнвей», но ничего, ничего… Доводилось… Третьей группы. Деки отменные… И молоточки, по-видимости, не хуже… Узнать бы, настроен ли он…

Рояль молчал, благородно поблескивая черным лаком. Граненые ножки сияли литыми позолоченными копытами. Желтые педали походили на подковы счастья, суля блаженство и сладкозвучие.

А тем временем функционеры поднимались из-за стола и гуськом спускались со сцены, проходя мимо. Окруженный свитой президент задержался неподалеку, царственно обратил на меня свой взор. Я поздоровалась и подошла.

- А что это за товарищ с вами? — спросил он. — Ваш брат литератор или из аппарата?…

Не представлять же спутника бывшей жертвой режима или теперешним пенсионером. И я выпалила:

- Это солист ГАБТа!

- Вот как! — оживился Александр Александрович. — Он что же, ищет у нас детали для образа? Мы можем организовать экскурсию по достопримечательностям…

- Да! В новой опере он будет петь академика.

- Это для меня новость. Уже и оперы про академиков ставят?

Интерес Александра Александровича подействовал таким образом, что меня понесло, как Хлестакова.

- Да, представьте, когда ставили «Войну и мир», исполнитель Наполеона никак не мог обратить на себя внимание композитора. Не знает он никакого Наполеона: «Хоть убейте, дружок, не помню вас и все». Тогда на ближайшей репетиции певец и отрекомендуйся: «Грузинский князь!» И к чему, думаете, Александр Александрович, привели эти чудачества? Композитор скончался в один день со Сталиным. Надо же так неудачно подгадать…

Мой спутник, который до сих пор скромно держался в сторонке, обращая на себя внимание загадочно величественным видом, приблизился и дернул меня за рукав. Он терпеть не мог вранья.

Они смотрели друг на друга — бывший артист-каторжник, непревзойденный исполнитель романса «В крови горит огонь желанья», и не менее великолепный его ровесник, бывший министр Латвии, вкусивший черного хлеба опалы, восставший из пепла где-то на Ставрополье государственный муж, снова призванный в центр, к небу, звездам, святыням… К реабилитации Чаянова.

Свита, вышколенная и приверженная, почтительно ждала реакции, в зависимости от которой должна была разгневаться или рассмеяться. Александр Александрович ободряюще пожал моему спутнику руку, повернувшись, промолвил:

- Звоните.

Свита отрезала нас от него. Александр Александрович, по-военному молодцеватый, двинулся вперед, унося в своей памяти образ перепутанных башмаков странного посетителя — с левым уклоном на правой ноге и с правым, бухаринским на левой.

А свобода манила нас. Она призывала всеми частицами своего некондиционированного воздуха. Как выбраться из этого лабиринта? С кем молвить слово? Где отвести душу?… Мы кружили по зданию, пока чаяновский дух не взял нас за руку и не вывел наружу.

Что-то заведомо похожее предполагалось еще при жизни замечательного человека. В повести Чаянова «Юлия, или Встречи под Новодевичьим» ненаступившее будущее забежало вперед и продиктовало эти строки: «Когда сознание вернулось ко мне, дом пылал, как костер, а вдали среди ив по направлению к Новодевичью бежала, согнувшись в три погибели, знакомая старческая фигура…

Старик бежал прямо к Пречистенской башне, его стон был слышен далеко издали, но, однако, он не поднялся к липовой аллее, ведущей от пруда к стенам, а подбежал к самой поверхности воды. Я подумал, что он хочет топиться…

Уже светало. Предрассветный туман белесоватым платом висел над водой, последние листья дерев шорохом отвечали порывам ветра… Старик пропал… Я долго искал его у пруда и, наконец, когда уже почти рассвело, увидел, что его следы подошли к каменному водостоку, ведущему внутрь монастырской ограды… Утром батюшка разыскал меня почти бездыханного среди могил Новодевичья монастыря…, около плиты рос большой старый вяз, на суку которого висел, качаясь от ветра, повесившийся старик…»

В жизни почти так и было. Великолепный президент, в котором человечность боролась с чем-то другим, склоняя его то в одну сторону, то в другую, окончил жизненный путь на дороге: его сбила машина. Мой спутник, бывший политический каторжник, скончался в дрянной больнице на Фортунатовской, подгадав это действие к моему приходу. В отличие от Чаянова места их упокоения обозначены, но… вечный покой на земле не отменяет вечного движения душ вне ее! Верится, что там все друг друга нашли.

Эта история получила не менее гофманское продолжение в наши дни благодаря различию обстоятельств… одной дамы и одного автора книги. Именно благодаря, а не вопреки, потому что дама — редакционная сотрудница, автор же книги — научный работник, в прошлом военный, написавший об отце. Они встретились, но редакционной сотруднице не удалось разговорить замкнутого автора. Тогда попросили меня. Так я попала в гости к тому самому Человеку из президиума, сыну Чаянова — Василию Александровичу. Мне тоже не слишком повезло в беседе, да я и не особо старалась: интервью напоминает снятие показаний, а иногда и выкручивание рук. И все-таки на один вопрос я отважилась:

- Как же пришлось вам все это время?

Чаянов-сын сослался на «Отверженных» Гюго и повернулся к компьютеру, таившему множество отвлечений, спросил:

- У вас есть такая игрушка?

Высокий, сдержанный… Больше, чем замкнутый, — закрытый не только для любопытства, но и для сочувствия.

И тут я услышала стон — не явный, беззвучный, — внутренний стон человека, который не позволяет себе послаблений, у которого и боль, и плач — все внутри. У меня не было к нему никаких претензий, остальное невыразимо. Он не хотел быть мучеником сам, не хотел, чтобы мученичество заслонило и образ отца. И в самом деле, мученичество — для той жизни, в которой нет наполнения. К светочам оно не относится.

Дома я раскрыла рукопись Чаянова-сына, данную мне с собой, и прочла: «К вопросу о модельном мышлении». Творчество великих российских мыслителей конца XIX — начала XX века характерно некоторыми общими чертами, ставящими их вне ряда других ученых…»

Далее шли имена Менделеева, Вернадского, Вавилова, Чаянова, Обручева.

Вспомнилось, что сын Чаянова называл себя «технарем». Добавлю, что закрытая комната существует внутри каждого человека, но никто не гарантирован от того, что она не окажется ящиком Пандоры, и тогда открывший ее… Трудно сказать, чем это может обернуться для открывшего.

И все же закончить хотелось бы Гофманом:

«…Торжественно приблизился он ко мне… и с загадочной улыбкой произнес:

- Я — кавалер Глюк!»

Нет сомнений, что сын Чаянова был задуман именно так.

Валерия Шубина



См. также:
Веб-дизайн: обучение и тематические интернет-ресурсы
ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005