Открытие Александра Янова

Мне давно хотелось познакомиться с творчеством Александра Янова, известного аналитика истории России, бывшего российского журналиста, покинувшего Россию не по своей воле, а ныне профессора Нью-Йоркского университета. Я слышал о его необычном, можно сказать шокирующем, взгляде на историю России от коллег-специалистов, однако все, что он ранее писал, давно разошлось и стало библиографической редкостью.

И вот вышли одна за другой его книги — «Тень Грозного царя» и «Россия против России». А жизнь сложилась так, что мне пришлось стать издательским редактором готовящейся рукописи его главной книги под названием «У истоков нашей трагедии. 1480-1583«, которую «Сибирский хронограф» собирается издать в 2000 году. Да еще Александр Львович попросил меня написать введение к этой рукописи. В общем, я окунулся в творчество Янова с головой, и должен сказать, что оно произвело на меня сильное впечатление. Не помню, когда мне в последний раз пришлось испытать такое ощущение свободы — и тревоги.

Конечно, Янов сделал открытие. Но открытие особого рода. Оно не просто осветило ранее неизвестные страницы эпохи Ивана III и Ивана IV, оно поставило под сомнение истинность господствующей в российской и западной историографии точки зрения на Россию, ее культуру, специфику развития. После выводов Янова и для специалиста, и для любого интересующегося российской историей встает непростой вопрос, как теперь читать исследования о России и как относиться к науке о России, сложившейся в России и на Западе за последние 400 лет? Если научное исследование заставляет ставить вопросы такого масштаба, значит оно многого стоит. В известном смысле я приравнял бы открытие Янова к результатам раскопок Шлимана.

Многие из нас, наверное, подозревали, что Россия родилась Европой. Раскопав горы мифов, Янов это доказал. Но он еще и поставил перед нами тревожный, а быть может, и роковой вопрос: почему мы так долго, столетиями верили этим мифам? Я могу с чистой совестью обещать читателю, что после книг Янова он будет думать об истории своей страны совсем не так, как думал до этого.

Миф первый. Россия не Европа

На самом деле, исторический переворот Янова в науке складывается, конечно, из десятков открытий и множества поверженных мифов. Выделю лишь два. Первый миф так стар, что никому уже, кажется, не приходило в голову его проверить. Речь идет об общепринятой со времен Карамзина точке зрения, что от самого ее начала Московская Русь, в отличие от европейских государств, была самодержавной.

Так думают и европеисты-западники (со вздохом) и славянофилы-почвенники (с удовлетворением), и марксисты, и их оппоненты, включая таких корифеев, как Арнольд Тойнби, не говоря уже о таких популяризаторах, как Ричард Пайпс. Янов проверил эту точку зрения — подробно, методично, опираясь на огромное число фактов эпохи основателя централизованного Московского государства Ивана III Великого (1462-1505). Проверил — и оказалось, что это миф.

Оказалось, что вышла Россия из-под векового ига обычным североевропейским государством с ограниченной монархией, государством, мало чем отличавшимся, допустим, от Дании или Швеции и куда более политически прогрессивным, нежели Литва или Пруссия. Церковную Реформацию, главное событие позднего европейского средневековья, Россия Ивана III начала первой в Европе: в обществе развернулась широкая критика всевластия церкви, возникло движение нестяжательской интеллигенции, началось изъятие монастырских земель в пользу государства. И бежали в ту пору люди не из России на Запад, а с Запада в Россию. И движение к конституционной монархии начала она тоже первой. Не случайно, конечно, что любимый герой Янова — Иван III. Либеральные реформы первого русского царя формировали в России экономические и юридические предпосылки вполне европейского рынка, его поддержка крестьянской предбуржуазии (принятие двух судебников, ограничение барщины, введение подоходного налога и Юрьего дня, переведение крестьянских повинностей на деньги и т. д.), создание социальных институтов, несших существенный либеральный элемент (Земский собор, суд присяжных, замена наместников-«кормленщиков» местным крестьянским самоуправлением) действительно закладывали основы европеизации страны. И главное, самодержцем был он ничуть не в большей степени, чем его современники Генрих VII в Англии или зять его, великий князь Казимир в Литве. Короче, никакого самодержавия в России на протяжении всего ее блестящего, говоря словами Янова, европейского столетия между 1480 и 1560 годами, с которого начиналась наша государственная история, не было.

Янов противопоставляет самодержавной, евразийской традиции России ее собственную европейскую традицию, «ничуть не менее древнюю и легитимную». В российской и западной науке до сих пор господствовало представление, что европейская история России началась с Петра. Янов доказал, что началась она, на самом деле, с начала, то есть с самого зарождения российской государственности, что она предшествовала самодержавию. И следовательно, тяга к европейской культуре в России не была случайной. Европейский ген «сидел» в ней изначально.

Янов пришел к выводу, что «в первой половине XVI веке, когда закладывались основы политической истории всех молодых европейских государств, Москва была одним из них». «Именно эти десятилетия были тем гнездом, откуда вылетели все европейские орлы. И все европейские ястребы. Именно тогда вышла на простор мировой политики и юная московская держава. Стремительно богатея и освобождаясь от наследия ига, вступала она в европейскую семью, претендуя в ней на первые роли».

Янов раскрывает совершенно до сих пор не исследованный феномен «Московских Афин» 1490-х годов. Пишет о «скольжении России в XVI веке к конституционной монархии». И, опираясь на факты, приходит к выводу, который отличает его работу от исследований этого периода всех других авторов: «Нет России отдельно от Европы. Она внутри России».

Миф второй. Слабость русского европеизма

Ни слабости русского европеизма, ни мифа о его слабости не было, покуда не разрушил в ходе кровавой и грабительской самодержавной революции деяния своего великого деда Иван Грозный. Само представление о самодержавной революции (своего рода средневековом эквиваленте большевистского переворота), неизменно сопровождавшей либеральные реформы на протяжении всей русской истории между 1565 и 1929 годами, впервые введено в научный оборот Яновым (в ранних своих работах он называл этот феномен контрреформой). Как ни назвать его, однако, феномен этот полностью опровергает миф о слабости европейской традиции в России.

Подумайте, призывает читателей автор, чем же иным могли быть вызваны все эти драконовские террористические революции, в XVI ли веке или в ХХ, если не силой русского либерализма, неудержимо стремившегося вернуть страну домой — к европейским истокам?

Чем, если не экстремальной — с точки зрения имперского национализма — нуждой остановить либеральный марш, обещавший стать необратимым?

Зачем иначе понадобилось бы вырезать практически целиком элиту страны?

Зачем были гекатомбы трупов и гражданские войны, зачем истребление интеллигенции, если не для того, чтоб любой ценой удержать страну в пустыне самодержавной военной империи, снова и снова отгораживая ее китайской стеной от Европы?

Роковая роль историографии

Значение открытия Янова, однако, не столько, возможно, в создании нового видения куска истории России, сколько в новом взгляде на науку о России.

Янов не оставляет камня на камне от сложившихся взглядов на историю России. Рассматривая славянофильские, евразийские (Аксаков, Трубецкой, Савицкий и др.) и западнические (Кавелин, Соловьев, Чичерин и др.) взгляды на культуру России, он приходит к выводу, что и те, и другие исходят (в разной степени и по-разному) из одинаково неверной посылки — из наличия в ней одной лишь евразийской цивилизационной специфики. Славянофилы говорят о необходимости развивать евразийское начало, а западники — прививать западный либерализм. И обе тенденции, одна, глядя в Европу, другая, отворачиваясь от Европы, но желая улучшения положения в России, не видят европейского гена в самой российской культуре.

Анализируя работы советских исследователей российской государственности Авреха, Чистозвонова, Шапиро, Покровского, Троицкого, Сахарова, Бахрушина, Виппера, Зимина, Скрынникова, Маковского, Носова и многих других, Янов приходит к выводу о «евразийско-марксистском вздоре», господствующем в них. Этот политически заказанный вздор оправдывает самодержавие (неограниченность власти) как историческую необходимость и специфику России. Автор анализирует мысли о России зарубежных исследователей разных эпох: XIX век — Гегеля, Маркса, Энгельса, и XX век — Тойнби, Виттфогеля, Пайпса, Валлерстайна и других и приходит к выводу, что они опираются не столько на объективное исследование исторической реальности, сколько на давно сложившиеся на Западе стереотипы и мифы в оценках России. Создавая собственный взгляд на историю России, Янов пытается возродить традицию великих русских мыслителей и оппозиционеров XV-XVII веков Вассиана Патрикеева, Андрея Курбского, Юрия Крижанича.

Значение историографической революции историка трудно переоценить — она впервые вооружает либеральное движение России знанием того, что оно имеет почвенное происхождение. Можно сказать, что благодаря Янову либеральная интеллигенция в России впервые начинает понимать, откуда и зачем она, осознавая себя как русское явление, перестает считать свой европеизм чем-то чужеродным, чтобы не сказать антипатриотическим.

Что из этого следует?

Нет сомнения, что зверства Грозного, первого самодержавного революционера (как, впрочем, и последнего — Сталина), коренятся в той же культурной генетике, сказал бы я, русской государственности, что и либеральный европеизм Ивана III. И Янов подробно останавливается на этой роковой двойственности исторических корней русской политической культуры. Нам, однако, важнее сейчас другое.

Доказав европейское происхождение России, опровергнув миф о слабости ее европейской традиции, историк, по существу, совершил открытие, имеющее не только теоретическое, но и вполне актуальное значение для нас сегодня. Мало того, что он впервые ответил на целую серию исторических вопросов, которые никто до него не додумался даже задать. Он объяснил нам, например, откуда взялся европеизм Петра. Или откуда никогда не исчезавший в России феномен русских европейцев — от Вассиана Патрикеева или Максима Грека в XVI веке до Пушкина, Тургенева, Чехова или Владимира Соловьева в XIX. Или происхождение русского диссидентства — от Андрея Курбского до Андрея Сахарова.

Но тревожные вопросы, которые ставит перед нами создающаяся трилогия Янова, еще актуальнее. И в первую очередь главный из них — об удивительной неэффективности русского европеизма. Почему русские европеисты оказались неспособны на протяжении стольких поколений преодолеть самодержавное рабство, затянувшееся в России на столетие дольше монгольского? И как связана продолжительность этого второго ига, если хотите, с господством тех самых опасных мифов, которые опровергает Янов? И как преодолевать нам эти мифы сегодня, чтоб не угодить под еще какое-нибудь, третье иго?

Думаю, что после работ Янова именно эти вопросы и должны оказаться в центре внимания нашей исторической науки и политологии. Думаю, именно эти вопросы о них более всего и волнуют Янова, именно он хлопочет как ученый и как гражданин.

Его книги — не академическая наука, это тот тип анализа судьбы России, который каждый член нашего общества производит для себя каждый день и который является для него одним из жизненных ориентиров в его повседневности. И для самого Янова в первую очередь.

С тех пор, как я оказался вовлеченным в деятельность, связанную с изданием книг Александра Львовича, у нас установилась с ним деловая переписка, в которой мы обсуждаем научные вопросы. В одном из писем я высказал мнение, что длительность самодержавного ига в России стала результатом склонности российского общества к абсолютизации ценностей как поиску формы статики. В этой связи Янов в письме весной этого года, давая оценку перспективам России, написал (я привожу эту цитату, потому что изъял из нее все личное):

«Были в мире примеры отказа нации от державности? Были. Лучший из них Англия, в имперских владениях которой еще не так давно никогда не заходило солнце. Были и примеры развенчания мифологии — Франция и особенно Япония и Германия. Но первая — родина рационализма, а последние прошли через такое «национальное самоуничтожение», которого я никому не пожелаю (Америка, напротив, случай, когда мифология на наших глазах начинает, похоже, одолевать рациональность). Будь у меня школа, ученики, студенты, я ориентировал бы их на изучение иностранного опыта под этим углом зрения. Во всяком случае никто в мире еще ничего подобного не делал. У Вас в Москве больше в этом смысле возможностей.

Но научиться учиться на чужом опыте — лишь одна сторона дела. Другая в том, чтоб учиться на собственном. В том, чтоб поколение, которое сейчас на студенческой скамье, оказалось способно извлечь роковые уроки из опыта России. Понять, что ее европейская субстанция сегодня бесконечно слабее евразийской. И потому преодоление этой изначальной двойственности требует экстраординарного усилия — не только интеллектуального, но и популярного, пропагандистского. Главы из «Истоков«… на это и направлены. В них, как я вижу, целая agenda (программа. — А.Д.) изучения русской истории заново. Я не говорю уже о том, что у нашего дела есть еще и третья сторона — политическая. Она не только в том, чтоб на смену одной «статике» не пришла, как Вы правильно говорите, другая. Но и в том, чтоб страна ненароком не свернула в очередной политический тупик, чреватый новым «коллективным самоубийством».

У кого что болит…

Честно говоря, садясь за эту работу, я намеревался написать обыкновенную рецензию на «Россию против России», которая, как и остальные части трилогии, усеяна поверженными мифами и вдобавок ближе к нашему времени (трактует происхождение самодержавной революции 1917 года), по каковой причине еще более актуальна, чем проблема европейского происхождения страны. Но получилось у меня, как видите, именно об этом. Может быть, потому, что

я все-таки историк русской культуры. У кого что болит, как говорится…

То, что ученый положил к ногам современников свою жизнь, мало кого волнует. Возмущает, как правило, другое: как он — самозванец — осмелился оспорить бесспорное? Люди, правительства, святая инквизиция, жрецы архаических мифов испокон веков оказывались перед выбором: изменить собственный взгляд на мир или заткнуть рот еретику. Как правило, предпочитали второе — сжигали на костре, вынуждали публично отречься, посылали на лесоповал или выдворяли из страны. Но вытравить его открытие из памяти людей они уже не могли.

Так научная работа становилась гражданским поступком, кирпичиком в фундамент «подлинной истории». И так, к сожалению, происходило во многих случаях открытие человечеством подлинного ученого — Джордано Бруно, Галилея, Вавилова. Так произошло — для меня — открытие Александра Янова.

Алексей Давыдов