Взаимодействия человеческие

Эйдельман Н.Я. Удивительное поколение. Декабристы: лица и судьбы. СПб.: Изд-во Пушкинского фонда, 2001

Книга Натана Эйдельмана удивительная. И называется она «Удивительное поколение. Декабристы: лица и судьбы». Начать с того, что Эйдельман много лет назад умер, а новые книги его выходят. Главный вдохновитель, составитель и редактор этой книги* — Евгения Рудницкая — говорит вот что. «Конечно, в историографии декабризма, в восприятии обществом писателя-историка Эйдельмана прежде всего останутся его блистательные книги о Михаиле Лунине, Иване Пущине, Сергее Муравьеве-Апостоле, первом декабристе Владимире Раевском, книга «Пушкин и декабристы». Но приобщиться к декабристской эпопее, воссозданной Эйдельманом, невозможно без обращения к его мини-монографиям, к его статьям самого различного жанра». Они публиковались при его жизни в десятках изданий — и специальных научных, и в литературно-общественных, и в научно-популярных, но известны гораздо меньше, чем его книги. И это понятно — книга весомей. Между тем статьи, собранные Рудницкой, ничуть не менее интересны и значительны. Более того, впервые оказавшись вместе под одной обложкой, они производят впечатление книги и, может быть, даже не одной. А их сравнительно малая известность позволяет говорить, что читатель держит в руках новую книгу Эйдельмана о декабристах…

Двенадцать статей, расположенных в определенном порядке, это двенадцать глав единой новой монографии.

Думаю, не будет преувеличением сказать, что декабризм — самая изучаемая тема в российской историографии. Разве что Петр I может составить конкуренцию. А это значит, что обращение к декабристской эпохе — важнейший момент национального самопознания. Декабристы, как и Петр I, как и Пушкин, то средоточие, куда тянутся и откуда исходят многие нити отечественной истории. Работы Эйдельмана прекрасным образом это подтверждают. Ему удавалось, говоря о декабристах, многое сказать о истории в целом.

Смерть Эйдельмана в 1989 году пришлась на момент крайнего за все столетие падения интереса к декабристам — декабристы имеют репутацию первых русских революционеров, и это понятно. Возобладал же интерес к консерватизму и реформаторству сверху. При этом само стремление избавиться от одного для того, чтобы мифологизировать другое, вполне вписывалось в традиционные для национального мышления структуры.

Эйдельман в какой-то степени тоже был творцом мифов, но его мифотворчество никогда не определялось соображениями политической конъюнктуры. Оно было вызвано стремлением возвеличить такие непреходящие общечеловеческие ценности, как честь, благородство, дружба, любовь. Декабристско-пушкинская эпоха с этой точки зрения — благодатнейшая среда для формирования таких мифов. У Эйдельмана же она предстает как норма человеческих отношений. Миф в его случае не подменяет то, что обычно называют исторической правдой, а лишь придает изучаемой эпохе некий универсальный смысл и становится тем языком, на котором можно говорить с читателем о самых существенных сторонах бытия. И дело здесь не только в огромном таланте Эйдельмана, но, конечно, в самой эпохе, питающей этот миф.

Поэтому падение интереса к декабристам не могло быть не только окончательным, но даже сколько-нибудь продолжительным. И новая книга не только дань памяти автору, но и реплики в размышлениях о декабристах — проблемы, которые ставит Эйдельман-ученый, не решены и актуальны по сей день.

Например, о связях декабристов с XVIII веком писалось много, но речь обычно шла об идейном влиянии на декабристов Радищева, Новикова, Фонвизина, их наследие рассматривалось как некий арсенал, откуда члены тайных обществ черпали свои преобразовательные проекты. И результаты были скромны. Почему? Такая прямолинейность не только не проясняла, она во многом затрудняла изучение проблемы.

Эйдельман с его интересом к потаенной истории XVIII века…

тонко почувствовал глубинную, отнюдь не лежащую на поверхности связь поколения декабристов с их ближайшими предшественниками — людьми екатерининско-павловской эпохи. Последние десятилетия XVIII века были для членов тайного общества частью их актуальной памяти, той историей, которая не пишется, а передается изустно и рассказывает о людях совсем близких и хорошо знакомых. Можно полагать, что интерес декабристов к убийству Павла I и тем, кто его совершил, был ничуть не меньше, скажем, чем интерес к Ради-щеву.

В статье «Из предыстории декабризма» Эйдельман дает интересный исторический комментарий к той части воспоминаний Н.И. Лорера, где речь идет о митавской встрече П.И. Пестеля с главным участником убийства Павла I П.А. Паленом.

Утвердившееся в декабристской историографии представление, что восстание декабристов не имело ничего общего с дворцовыми переворотами XVIII века, практически закрыло проблему, невзирая на то, что для самих декабристов уже в силу одной только хронологической близости дворцовые перевороты были весьма актуальны. Реально существующие глубокие различия между 14 декабря 1825 года и 11 марта 1801 года отнюдь не отменяют вопрос об учете и переосмыслении опыта. Встреча молодого Пестеля и старого Палена в этом отношении весьма показательна, и Эйдельман с его обостренным интересом к подобным поворотам истории, конечно же, мимо нее пройти не мог. Для него «восстановить» беседу двух представителей разных эпох, разных принципов общественного сопротивления было бы крайне интересно. Оба собеседника противостояли «тирании». Оба — мастера тайной конспирации. Оба размышляли о будущем ограничении самодержавия». И лишь на этом сходстве рельефнее и историчнее выглядят различия между Паленом и Пестелем: «Один считал себя Брутом — потомки не согласятся; другой принесет в жертву себя, попадет в герои, мученики — совсем в другую историческую категорию, чем смелый цареубийца Пален».

У этого противопоставления есть еще один смысл — парадоксальность русской истории. Настоящий цареубийца спокойно заканчивает свою старость в собственном имении, а человек, лишь размышлявший над проблемой цареубийства, в молодые годы отправляется на виселицу. Быть противником самодержавия в самодержавном государстве куда опаснее, чем цареубийцей…

С Пестелем читатель еще не раз встретится на страницах книги.

И все же не Пестель герой Эйдельмана. При всем его политическом радикализме (кстати, совершенно несвойственном самому Эйдельману) ему не хватает той решимости, которая отличает любимых эйдельмановских декабристов Лунина, Пущина, Муравьева-Апостола, Раевского и Одоевского. Все они готовы без страха действовать против противника заведомо сильнее них. Психологическим ключом к их поступкам являются неоднократно повторяемые в книге слова Пущина: «Ежели мы ничего не предпримем, то заслуживаем во всей силе имя подлецов».

Очень точно психологически Эйдельман описывает восстание Черниговского полка и поведение его руководителя С.И. Муравьева-Апостола, которое на первый взгляд заслуживает безусловного осуждения. Офицер, нарушив присягу, повел солдат на верную смерть, погиб сам, погубил несколько жизней и сломал сотни судеб ни в чем не повинных людей. Но в истории не все так просто, и Эйдельман видит Муравьева-Апостола таким, каким видел его Лев Толстой: «Сергей Иванович Муравьев, один из лучших людей того, да и всякого времени». Политические принципы Муравьева прекрасно проявляются при сравнении его с Пестелем. Пестель как последовательный революционер понимает революцию как насилие, видит историческую неизбежность революционной диктатуры и террора. Поэтому вопрос захвата власти для него основной. Отсюда — восстание должно начаться в Петербурге, и первыми его жертвами должны стать члены царской семьи. Муравьев-Апостол отрицает саму идею насилия. Кромвель и якобинцы для него так же неприемлемы, как и российское самодержавие. Поэтому он предлагает начать восстание на юге, подобно тому, как испанские революционеры восстали в Кадисе и совершили бескровный путь на Мадрид. И еще плюс — в отличие от пестелевского плана, муравьевский план требует меньшей подготовленности и в меньшей степени зависит от внешних обстоятельств.

Эйдельман тонко подметил психологическую сторону этих намерений Муравьева: «Наблюдая, как постоянно Сергей Иванович торопит, торопит, приходим к выводу, что его тяготит, угнетает медленность, неопределенность. К тому же скрываться, конспирироваться не в его характере: он даже на такую ложь не очень способен. Еще больше огорчает, что кто-то другой в столице должен начать. Выходит, будто главное дело перелагается на других, а он всегда хочет труднейшее себе, на себя».

Почему Муравьев-Апостол решился на восстание, понятно, но то, что произошло потом, явно не вписывалось в его первоначальные замыслы. Эйдельман объясняет это тем, что помимо логики восставших есть еще непостижимая «логика восстания». «Обстоятельства сами вторгаются, освобождают от выбора, дела более трудного, чем тяжелейшее исполнение». По ряду намеков можно полагать, что Черниговский полк уже не представлял собой хорошо дисциплинированную воинскую часть. «Со времен Пугачевского восстания впервые целый город, хоть и небольшой, не подчиняется императорской власти — уездный город Васильков». Ассоциация с пугачевщиной не случайна. Муравьев был готов к самопожертвованию, но никак не хотел оказаться во главе народного мятежа. В такой ситуации он мог стать только заложником, но не главарем. Видимо, так оно и произошло.

Финал восстания не совсем ясен. То ли Муравьев сам решил сдаться властям, то ли его сдали его же солдаты. Но столь пессимистичный конец в глазах Эйдельмана ничуть не умаляет ценности муравьевской решимости на восстание. Поведи он себя иначе, он не был бы героем.

Нормы, по которым живут эйдельмановские герои…

характерны для «удивительного поколения» в целом, только в поведении декабристов они выступают рельефнее. Хотя рядом с ними находятся люди, не разделяющие их политических взглядов, они живут по тем же этическим правилам. Таков А.М. Горчаков, лицейский товарищ Пушкина, впоследствии крупный дипломат, министр и канцлер.

Сама тема «А.М. Горчаков и декабристы» может показаться надуманной. Связь преуспевающего чиновника министерства иностранных дел с тайным обществом ограничивается лишь предложением помощи его лицейскому товарищу И.И. Пущину бежать за границу после поражения восстания на Сенатской площади. Но Эйдельман за этим, пусть примечательным, но весьма частным фактом увидел важную для характеристики всего поколения деталь. Вообще сюжет о Горчакове, очень важный в книге, построен парадоксально.

Эйдельман сделал Горчакова одним из главных героев книги о декабристах и совершенно по-иному выстроил его биографию. Подробно рассказывается об учебе в Лицее, о встрече с опальным Пушкиным в псковской деревне в 1825 году, о желании помочь Пущину скрыться за границу, о том, как неуютно чувствовал себя Горчаков в николаевское царствование, и лишь скороговоркой сказано о взлете его дипломатической и служебной карьеры в царствование Александра II. Эйдельман анализирует возможные размышления старого Горчакова, дожившего до открытия в Москве памятника Пушкину в 1880 году. «Уже после смерти Пушкина прошло больше лет, чем Пушкин прожил, а разговоры поэта с министром все не прекращаются». Достигнув к концу своей карьеры всего, что можно было достичь человеку в Российской империи, Горчаков терзается вопросом: «А что такое он сам? И что действительно важно на этом свете? На одной чаще весов — канцлер, проливы, договоры… На другой — лицейские посвящения Пушкина, строчки из «19 октября», встреча в псковской деревне осенью 1825 года». Для канцлера ответа нет. Отсюда его терзания. Для Эйдельмана ответ очевиден, но он не навязывает его читателю, а лишь показывает, что Горчаков — человек декабристской эпохи. Этим объясняется и то, почему ему было плохо в царствование Николая I, и почему он оказался востребованным в эпоху Александра II, в чем-то напоминающую «дней Александровых прекрасное начало».

Лунин — любимейший герой Эйдельмана…

с него и началось его изучение декабристов. Лунин, который по его собственным словам, «не участвовал ни в мятежах, свойственных толпе, ни в заговорах, приличных рабам», был внутренне близок Эйдельману прежде всего тем, что мог как никто из декабристов превратить мысль и слово в орудие борьбы, требующей ничуть не меньше бесстрашия, чем прямое военное выступление. Его смерть, в изображении Эйдельмана, загадочна и закономерна одновременно. Загадочна потому, что нет документов, а закономерность ее в том, что Лунин — фигура совершенно невозможная в николаевской России. Эйдельман не склонен внушать читателю мысль, что убийство Лунина, если таковое и произошло, было инспирировано из Петербурга. Вполне достаточно, что Николай I упек его в Акатуйскую тюрьму. Но для Эйдельмана важно то, что ни Акатуй, ни даже сама смерть не смогли заглушить лунинский голос, дошедший до России через Вольную типографию Герцена. В одном из своих докладов Эйдельман предположил, что именно личность Лунина повлияла на формирование герценовской концепции декабристов. Трудно сказать, насколько это так относительно Герцена, но эйдельмановские представления о них, безусловно, во многом были обусловлены влиянием на него лунинской личности.

Одна из любимейших эйдельмановских тем — встреча поколений…

И вот А.И. Одоевский встречается с М.Ю. Лермонтовым, сосланным на Кавказ. Но ни декабризм Одоевского, ни его поэтическое творчество не нашли отклика у Лермонтова, было лишь непонимание, то, которое разделяло поколение отцов и детей — людей Александровской и Николаевской эпох. Хотя «его личность, тихая, благородная, веселая, погибающая…» осталась не только в памяти поэта и других знавших его людей, но и стала, по верному замечанию Эйдельмана, «крупнейшим вкладом <...> в отечественную культуру».

Ближайшее к декабристам поколение, если не считать Герцена и Огарева, не приняло декабризм как общественное явление. Видимо, это закономерно: дети, как правило, плохо понимают родителей. Но уже следующее поколение на волне общественного подъема с восторгом встречает возвращающихся из Сибири изгнанников. «1860-е годы, оказывается, куда более похожи на 1820-е, чем 1840-е. История сделала виток — упадка, усталости, николаевской тишины нет и в помине, опять подъем, снова надежды — и молодежи 1860-х очень понятны молодые старики. Возвращающиеся из Сибири».

Эйдельману не свойственно линейное изображение истории. В его представлении, это скорее клубок, где все перепутано и взаимосвязано. От убийства Павла I тянется нить к декабристам и Пушкину и дальше к Лермонтову и Толстому. И тогда история предстает как некий текст, структуру которого составляют живые человеческие отношения.

Сам Эйдельман был очень чуток к эстетике истории. Аналогия жизни и поэзии постоянно присутствует на страницах книги. «Если можно изучать поэтическое взаимодействие разных мастеров, схожие образы, эпитеты (дело филологическое!), то не менее важны и нужны взаимодействия человеческие».

Эти взаимодействия, в представлении Эйдельмана, и составляют суть исторического процесса. С этим можно спорить, но бесспорно одно: под пером Эйдельмана понятая таким образом история оказывается исключительно близкой и необыкновенно увлекательной.

Вадим Парсамов